Записки советского интеллектуала

Ее принесла наша новая знакомая — студентка III курса Ляля Гурари, небольшого роста, миловидная брюнетка (некоторые говорили, что именно такой представляют мопассановскую Пышку [108]) с мелодичным голосом, нежной душой и, как оказалось, с трагической судьбой. Об этом мы узнали как раз из-за той самой бутылки. Девочка осталась в осажденном городе со своей старой няней: отца и мать посадили перед самой войной, братья были кто на фронте, кто в эвакуации. Когда-то у них был очень благополучный дом — большая квартира на Мещанской, широкая по тем временам жизнь и вот даже настоящее французское шампанское. Балованная младшая дочь осталась фактически нищей и беспризорной — никого у нее в целом мире не было, кроме няни, о которой надо было заботиться. И теперь еще, кроме нашей команды.

Нужды нет говорить, что шампанское, как оказалось, совершенно выдохлось (не знаю, сколько в точности пролежала та бутылка). Мы с воодушевлением выпили эту водичку за победу. За победу, в которой были совершенно уверены, хоть враг был еще совсем недалеко от Москвы, от нас.

И не успели еще отзвучать в репродукторе удары кремлевских часов, как мы услышали голос Левитана, торжественный и радостный. Надо отдать справедливость руководителям радиовещания — они сумели подобрать для важных сообщений диктора, обладавшего не только сильным, красивым голосом, но и редким богатством интонаций: уже по звучанию первых слов чувствовалось, хорошая или плохая будет весть. На этот раз Левитан огласил сообщение об освобождении Ростова-на-Дону, а через минуту-другую — и об освобождении Калуги (впервые за несколько лет прозвучало старое название этого города — незадолго до войны Калугу переименовали в Циолковск). Можно представить нашу радость: и тут, вблизи от Москвы, и на далеком юге враг терпит поражения!

Наверное, немцам приходилось солоно: в эту ночь даже не было обычного налета, и мы просидели ее в теплой комнате, предаваясь воспоминаниям — конечно, о мирном времени, казавшемся таким далеким, хоть отделяло нас от него каких-то полгода, таким светлым и милым. И крепла вера, что наступит еще такое время (хоть, кажется, никто и не думал, что скоро), что вернутся наши близкие, что будет у нас «в шесть часов вечера после войны» [109]. И не казалось уж таким трудным наступавшее суровое военное завтра.

Москва — Мозжинка — Ленинград, январь — март — июль 1977 г.

Университетская библиотека

Проходя мимо этого здания, я и сейчас испытываю нежность. Оно не так красиво, как было до войны, но в порядке. В полном порядке. Я представляю себе каждый его уголок — каждый ярус книгохранилища, каждый отсек подвала, каждый закуток чердака. Особенно — подвала и чердака, ведь именно с них началось мое знакомство с этим домом.

Впрочем, конечно, не с них. Студентом я очень любил заниматься в громадном круглом читальном зале. Архитектор так устроил его свод, что снизу он казался бесконечным, как свод неба. Взгляд не находил потолка, а только сгущающиеся сумерки наверху: верхнего света тут не было. Днем зал освещали огромные окна, вечером — низкие лампы на столах с ящичками-полочками для книг. А этажом ниже такой же зал, но с четким, красиво отделанным потолком, опирающимся в центре на одну колонну. Здесь — каталоги, рыться в которых почти так же приятно, как и читать книги. Снаружи всю эту таинственную прелесть увенчивал изящный параболический купол, придававший всему зданию и строгий, и щегольской вид. Так он и выглядит на нашей выпускной фотографии.

Но 28 октября 1941 года какой-то немецкий ас прорвался-таки среди бела дня через нашу противовоздушную оборону и сбросил с удивительной точностью три бомбы: одну — на здание ЦК, что на Старой площади, другую — на Большой театр, третью — на университет. Эта упала как раз в центр парадного дворика нового здания — перед памятником Ломоносову. Взрыв был огромной силы, и даже у нас на истфаке — метров за триста, позади трех рядов домов, не осталось ни стекла целого, повыбило перегородки, сорвало штукатурку.

Едва справившись со светомаскировкой, бегу после отбоя тревоги к Аудиторному корпусу. Воронка от бомбы сравнительно небольшая — тем хуже для окружающих зданий. Бюст Ломоносова лежит на земле, устремив в серое октябрьское небо спокойно-недоумевающий взор. Крыша Манежа вздыбилась лохмотьями. На Аудиторном корпусе какой-то дикий переплет изуродованных металлоконструкций. Купол библиотеки сбило набок, как котелок старого, подгулявшего щеголя. Зияют провалы окон и дверей.

Лицо Даниила Александровича Транковского, обычно похожего на большую, умную, чуть ироничную, очень породистую легавую собаку, искажено болью.

— Ведь что делают, мерзавцы! Нет, всем командам объектов оставаться на своих местах. Здесь уже работают аварийщики. Кто знает, не преподнесет ли немец еще какого сюрприза!

Тогда я еще не знал, что я-то не останусь на своем месте и много месяцев проведу именно тут, в библиотеке.

А случилось это вот как. В ноябре — декабре продолжалась эвакуация университета. Оставляли очень мало людей. Моя приятельница Кира Татаринова, начальник смены на нашем объекте, оставшаяся со старой матерью, боялась, что ее сократят и не будет даже той основы существования, которую давала работа в команде ПВО.

В молодые годы решения принимаются легко.

— Кира, я скажу в ректорате, что согласен ехать в Ашхабад, а вас чтобы назначили начальником объекта вместо меня. Потом не поеду, конечно. Пожарником-то меня уж возьмут!

Так и сделали. Через несколько дней звонок ректора:

— Михаил Григорьевич, так вы едете?

— Да, Борис Павлович.

— Я ори-ен-тируюсь, — протянул он.

Не помню, сколько прошло дней, я сказал твердо, что не еду, и попросился в пожарные.

— Этот трюк вам не удастся, — хмуро сказал помощник начальника штаба Исаев. И, помолчав: — Мы назначим вас начальником объекта — библиотеки. Идет?

Конечно, я согласился.

И вот в хмурый декабрьский день (тогда мы любили такие дни — меньше опасность налета) начальник объекта Надежда Хрисанфовна Иванова сдает мне дела. А дела такие: здание без окон, без дверей, промерзшее до последнего кирпича — зима суровая. Команда ютится в подвале. Там, конечно, тоже вода замерзла, но все же теплее чуть-чуть. По тревоге выходим в основном на чердак. Вот тут-то я и познакомился во всех деталях с лестницами, чердаком и подвалом библиотеки.

Прежде всего попросил штаб ПВО разрешить нашей команде ночевать в главном здании университета — там относительно тепло. По тревоге за считанные минуты все прибегали на наш объект. И были более боеспособны, поскольку не так закоченевали.

Коченел лишь тот, кто дежурил у телефона, на посту в подвале библиотеки. Ох, эти дежурства! Они длились по 36 часов. Днем еще было много разных дел, заходили люди. Но ночью — одиночество и холод, холод, наваливающийся неотвратимо, сковывающий движения. И темнота, окутывавшая подвал. Непроницаемая — только круг от свечи у телефона. Но много было книг. Мне попался Диккенс — и на этот раз у любимого писателя я с болезненно обостренной четкостью замечал все описания еды (он-то, как известно, знал в ней толк!). Даже нищие его герои… Бедный Николай Никкльби, когда к нему неожиданно пришли, смущенно накрыл салфеткой остатки своего скудного завтрака — холодную телятину! Мне бы кусочек, пусть замерзший… А горячий мясной пудинг… В животе, получившем последние (и, конечно, не мясные) крохи не один час назад, творилось бог знает что.

Однажды, перелистывая страницу, я погасил нечаянно свечу. Спичек не оказалось, а отойти нельзя: тревога может быть в любую секунду. В этой кромешной тьме даже тревога не казалась такой уж страшной: все же нужно будет двигаться, идти расставить посты, что-то делать, избавиться от этой проклятой неподвижности, коченения.

Были книги. Это не то слово. Книг было больше миллиона — и почти все они попадали с полок еще в тот октябрьский день. Потом здание стояло открытым ветру, дождю, морозу. Книги не только отсырели — они смерзлись. Утешались тем, что наиболее ценные отправлены в Ашхабад. Но вот приходит тревожная весть, что никуда они не отправлены, а лежат на платформе вокзала — тоже под снегом!