Записки советского интеллектуала

Михаил Григорьевич Рабинович

Записки советского интеллектуала

Москва и Рабинович

Речь идет не о «нарицательном» Рабиновиче, а о вполне реальном и хорошо известном в кругах историков, археологов, этнографов, историков архитектуры ученом — докторе исторических наук Михаиле Григорьевиче Рабиновиче. Чтобы ввести читателя в курс дела, приведем фрагмент из воспоминаний известного историка-диссидента А. М. Некрича, относящийся к периоду «борьбы с космополитизмом»: «Мы говорили между собой и обсуждали происходящее. Но не только разговаривали, а старались противостоять напору черносотенцев, сделать что-то для преследуемых людей. То, что мы делали, было совсем немного, но все же это давало возможность жить. Мой друг Жора Федоров (известный ученый-археолог и литератор Г. Б. Федоров. — Авт.), бывший одно время членом партийного бюро Института археологии, был приглашен на заседание дирекции Института для обсуждения вопроса, что делать с Михаилом Григорьевичем Рабиновичем. Директор Института А. Д. Удальцов настаивал на отстранении Рабиновича, многие годы руководившего археологическими раскопками в Москве, от работы. Аргументация была более чем ясная. Удальцов промычал в обычной своей манере: «Вот Рабинович, и вот Москва. И как же это получается?!» Сказал и обвел всех своими прозрачными судачьими глазами. Все молчали, тогда Удальцов добавил: «Мы должны освободить Рабиновича от работы». После этого каждый присутствующий высказал свое мнение. Дошла очередь и до Г. Б. Федорова. Он сказал: «Я думал, что меня пригласили на заседание дирекции и парткома Института, а я присутствую на заседании "Союза русского народа"». Встал и ушел. Рабиновича взяли на работу в Институт этнографии, но раскопками в Москве он больше не ведал» [1].

Довольно точно воспроизводя мотивы и обстоятельства увольнения М. Г. Рабиновича из Института археологии, Некрич ошибался в одном — раскопками в Москве Михаилу Григорьевичу «ведать» пришлось даже тогда, когда формально руководителем Московской археологической экспедиции он и не значился. Более того — в 1957–1959 гг. Рабинович руководил раскопками в Кремле, спасая от уничтожения археологические памятники во время «ударной» стройки коммунизма — сооружения Кремлевского дворца съездов. Кстати, во время очередной ударной стройки в центре Москвы, на этот раз «ударной стройки капитализма», торгового центра на Манежной площади, раскопками руководил А. Г. Векслер, начавший копать в Москве в экспедиции Михаила Григорьевича.

Однако по порядку. М. Г. Рабинович родился в 1916 г. в Екатеринбурге. В 1933–1936 гг., после окончания горно-химического техникума, работал горным мастером на руднике, старшим техником в проектной конторе. В 1936 г. поступил на исторический факультет Московского университета, который окончил в 1941 г. Призывной комиссией Рабинович был признан по состоянию здоровья негодным к строевой службе. В годы войны оставался в Москве, исполняя в 1941–1943 гг. обязанности директора Научной библиотеки МГУ им. Горького, одновременно обучаясь в аспирантуре по кафедре археологии (научные руководители — профессора А. В. Арциховский и М. Н. Тихомиров, ведущие специалисты по археологии и истории русского средневекового города). В 1943 г. Михаил Григорьевич защитил кандидатскую диссертацию на тему «Новгородское войско» — о военном устройстве Великого Новгорода. В 1943–1946 гг. Рабинович работал ученым секретарем Института этнографии Академии наук СССР. Но главной его темой и любовью оставалась Москва.

Михаил Григорьевич пришел в археологию Москвы еще совсем молодым ученым. Но за его плечами стояли уже годы учебы на историческом факультете МГУ, участие в первых раскопках Новгорода и тяжелое военное время, когда ему не раз приходилось браться за ответственную организационную работу в академических учреждениях. Этим во многом объяснимо то, что в послевоенной московской археологии, где все нужно было начинать заново, роль Рабиновича оказалась ключевой — энергия и несомненный организационный талант не могли остаться незамеченными. Чтобы эта роль была понятна, нужно сказать хотя бы несколько слов о судьбе археологии в Москве, которая сама по себе противоречива и драматична.

В XIX в. Москву изучали по письменным источникам, древним зданиям, раскопкам курганов, музейным коллекциям. И только на рубеже 1920–1930-х годов было начато систематическое исследование города под руководством классика отечественной археологии А. В. Арциховского. Но шло оно очень неровно. С культурным слоем Москвы археологи впервые по-настоящему смогли познакомиться в 1930-х годах, на первых трассах метрополитена. Правда, это не были настоящие раскопки: при прокладке центральных линий метро культурный слой прорезали сразу на всю глубину. Но нет худа без добра: в разрезах и шахтах быстро выявились основные характеристики Москвы как памятника археологии, и возникло общее представление о перспективах работы в городе. Они, казалось, обнадёживали. Вскрылись деревянные улицы и срубы; мастерские и клады монет, оружия, украшений; целые залежи керамической посуды и некрополи с белокаменными надгробиями. Был опубликован первый сборник по археологии города, с характерным для 1930-х годов названием: «По трассе первой очереди московского метрополитена» (М.,1936), который стимулировал интерес ученых, привлек их к городу. Но вскоре оказалось, что основную массу находок составляют вещи XVI–XVII вв. (которые в то время не считались достойными настоящего археологического изучения), древностей же домонгольского времени в Москве очень немного. Сохранность слоя, занятого фундаментами множества зданий конца XIX–XX в., особенно в древних, центральных районах, тоже оставляла желать лучшего. Наконец, сердце средневекового города, Кремль, был закрыт для исследований.

Кроме того, археология Москвы оказалась неполноценной, так как из-за бурного развития столицы СССР стала заложницей ее городского хозяйства. Конечно, так обстояло дело с археологией во многих мировых центрах, но своеобразие жизни социалистического мегаполиса усиливало эффект. Строительство шло слишком быстро, и ученым оставалось только фиксировать ход разрушений. Это плохо сочеталось с методами археологических работ, требующих спокойной обстановки и протяженности во времени. В давно замерших Суздале, Ростове или Переславле, а тем более на давно погибших городищах культурный слой меньше поврежден, а работать несравненно удобнее: нет многометровой толщи техногенного балласта, не надо применяться к срокам вечно опаздывающих строителей и противостоять мертвящим запретам администрации. Понятно поэтому, что внимание археологов вскоре сосредоточилось на более древних и лучше сохранившихся городах, особенно Новгороде, где было больше возможностей для крупных исторических открытий, вскоре и сделанных. В Москве же период «героического штурма» 1930-х годов сменился долгими годами затишья, когда археологические материалы целиком уходили в отвалы строек и не интересовали почти никого. Затем грянула война, и во вторую половину XX столетия московская археология вступила, так и не начав регулярных раскопок.

Впрочем, Михаила Григорьевича в довоенный период эти вопросы еще не волновали — он, как сам пишет, участвовал в раскопках других городов и собирался стать историком или этнографом. К раскопкам в Москве он пришел только после Великой Отечественной войны, когда в археологии произошел ряд важных изменений. В политике сталинизма явственно обозначился великодержавный шовинистический акцент, в силу которого изучение национального наследия, в том числе археологическое, воспринималось уже как проявление патриотической активности. Кроме того, подогревался интерес к Москве как столице СССР, началась подготовка празднования ее 800-летия. Наконец, в послевоенный период из Ленинграда в Москву переместился, в ходе общей централизации управления наукой, академический Институт истории материальной культуры (позже археологии), на который, естественно, ложилась ответственность за раскопки: археологическое прошлое Москвы не должно было уступать ее блестящему настоящему и фантастическому будущему.