Жозефина

В Париже с нетерпением ждут известий. Там то распространяется слух о том, что Бонапарт объявлен вне закона, то — что он победил, а Совет Пятисот разогнан. Послушаем мадам де Сталь, ее впечатления от этого насыщенного событиями дня: «Один из моих друзей присутствовал на заседании Сен-Клу. Каждый час он посылал ко мне курьера. То он сообщил мне, что якобинцы должны победить, и я готовилась снова покинуть Францию, но через час я узнаю, что победитель — генерал Бонапарт и солдаты разогнали национальное представительство, и я оплакивала не свободу — она никогда не существовала во Франции, — а надежду на эту свободу, без которой для этой страны нет ничего, кроме стыда и несчастья!»

В течение всего этого дня мадам Бонапарт, мать Наполеона, была сильно обеспокоена, хотя и оставалась внешне спокойной. В борьбу были вовлечены три ее сына, и в случае поражения Бонапарта все трое подлежали бы осуждению и наказанию. Однако она старательно прятала свои переживания в глубине своей пылкой души. Вечером, когда оставались еще неизвестными окон-нательные результаты заседаний в Сен-Клу, она осмелилась отправиться вместе с дочерьми в модный тогда театр Фейдо. Во время спектакля кто-то вышел на сцену и громко произнес: «Граждане, генерала чуть не убили в Сен-Клу предатели отечества!» Мадам Леклерк испустила вопль ужаса. Было девять с половиной часов вечера. Мадам Бонапарт с дочерьми покинули театр и бросились на улицу Победы, где они нашли Жозефину, которая успокоила их.

Семье Бонапарта нечего опасаться. Всякое сопротивление невозможно впредь ни в Париже, ни в Сен-Клу. Солдаты того, кто станет первым консулом, напоминают покорителей, которые разбивают лагерь на ночь прямо на поле боя. В одиннадцать часов вечера Бонапарт зовет своего секретаря. «Я хочу, — говорит он ему, — чтобы завтра проснувшаяся столица принадлежала мне. Пишите!» И он диктует ему одну из тех прокламаций, рассчитанных на эффект, секретом которого он владел, чтобы воздействовать на массы. Он придает государственному перевороту видимость законности. Оба Совета собираются на ночное заседание. Отсутствует большая часть Совета Пятисот. Не важно! Меньшинство будет выдаваться за большинство. Бонапарт, Сийес и Роже-Дюко назначаются консулами и на них возлагается задача подготовить новую конституцию с помощью двух законодательных комиссий. Шестьдесят один депутат из пятисот, обвиненные в желании заставить уважать закон, объявляются неправомочными впредь представлять народ. Люсьен заканчивает ночное заседание такой торжественной речью: «Французская свобода родилась в Версале. С того незабвенного заседания она дотащилась до нашего времени, страдающая непоследовательностью, слабостью и болезненными конвульсиями детства. Сегодня она облачилась во взрослую одежду. Едва вы подкрепили ее доверием и любовью французов, как улыбка мира и довольства засверкала на ее устах! Представители народа, вслушайтесь в пожелания народа и его армии, долгое время бывших игрушкой в руках фракций, и пусть все крики дойдут до глубины ваших душ! Прислушайтесь также к величественному зову потомков! Если свобода родилась в Версале, упрочилась она в оранжерее Сен-Клу. Учредители 89 года были отцами Революции, а законодатели VIII года станут отцами и умиротворителями отечества».

В этом мире нет ничего более простого, чем показать в сверкающих красках любое предприятие, которое удалось. В брюмере, как и во фрюктидоре, сила главенствовала над правом, а у силы всегда есть множество почитателей. Все кончено, партия выиграна.

Три часа утра. Бонапарт садится в коляску и возвращается из Сен-Клу в Париж, жители которого осветили свои дома, чтобы приветствовать его незаконную победу.

Глава XXX

ЭПИЛОГ

Между тремя и четырьмя часами утра Бонапарт возвращается из Сен-Клу в Париж. Вместе с ним в коляске его брат Люсьен, Сийес и генерал Гарданн. Всю дорогу генерал молчалив, задумчив и мечтателен. Буря эмоций сменилась физической и моральной усталостью. Может быть, воображение этого великого актера истории обуревает предчувствие будущего, осознание будущих ролей? Сколько мыслей о капризах фортуны должно приходить ему на ум! Побежденный, он был бы вне закона. Раз стал победителем — нет больше никакого закона, кроме его воли. Потерпевший поражение, он лишь отступник, ренегат, достойный презрения, его лавры рассыпались бы в прах, его заклеймили бы позором и облили грязью. Но как победитель, он ступит на Капитолий, клянясь, что он — спаситель отечества. Потерпевший поражение, он лишь несущий смерть корсиканец. Победитель — это избранный человек, гений-хранитель, вместо поношений и ругательств — гимн славословия и благодарности. Старые партии разоружаются, юные роялисты с воодушевлением спешат встать в ряды под трехцветное знамя. Армия и народ сотрясают воздух бурными приветствиями, священники поют гимны. На форуме, в полях, в храмах, во дворцах, в лачугах — повсюду одинаковое выражение радости.

Однако авторы этого государственного переворота хорошо знают, что овации, которыми их встречают, — это лишь результат успеха, а успех зависит от самых мельчайших случайностей. Победите — и вы герой; потерпите поражение — и вы предатель. Какая насмешка — человеческая справедливость, и сколь шатки и неопределенны приговоры самой истории! Потомки, как всеобщие выборы, без конца пересматривают свое мнение. Правильность в таком-то году, ошибка в таком-то. Голос народа — не глас Божий.

Вот Бонапарт возвращается в свой дом на улице Победы, в тот дом, который всегда приносил ему счастье, он возвращается в дом, где он женился, откуда отправился в Италию и в Египет и куда вернулся все еще победителем, где еще позавчера он подготавливал успех государственного переворота, «предтечу» его верховной власти. Он нежно обнимает Жозефину и пересказывает ей во всех деталях перипетии дня. Он вскользь упоминает об опасностях, с которыми он столкнулся в оранжерее, и сам шутит над своим страхом, который он испытывал, когда нужно было говорить, а не действовать. Затем он отдыхает несколько часов, а утром он просыпается властителем Парижа и Франции.

Судьба вынесла решение. Кто смог бы сопротивляться человеку, которому сопутствует «бог судьбы и войны»? Послушаем одного писателя-демократа, который говорит о пассивном одобрении народа: «Я думаю, это было самым сильным страданием для последних поборников свободы во Франции. После такого страдания любое другое страдание — игрушка. Они полагали, что за ними идет народ, что они завладели его душой. В течение нескольких дней они ходили по городу, оглядывая перекрестки площади. Где же были великолепные ораторы с трибун прошлых ассамблей? Где леса пик, столько раз поднимавшихся, где клятвы, повторявшиеся четырнадцатью армиями, где эта гордая нация, которую так часто приводила в исступление и ярость одна лишь тень властителя? Где была гордость? Где была римская неприязнь? Как в такой короткий срок могли так низко пасть великие сердца? Никакого ответа. Совет Пятисот находил лишь удивленные лица, вдруг подчиненные силой души, недоверчивые или безмолвные. Все развеялось в один момент. Они сами, кажется, преследуют лишь мечту».

Приближается пора, когда республиканская простота уступит место искусному и утонченному монархическому этикету, когда женщина, томившаяся когда-то при терроре в тюрьме, будет окружена роскошью и пышностью, как азиатская царица; когда Люсьен Бонапарт будет поздравлять себя, по его собственному выражению, «с тем, что не вошел в эту схватку принцев и принцесс, ведомую всеми ренегатами Республики». «Так как, кто знает, — добавляет он, — уж не пример ли такого количества ренегатства деморализовал меня политически и даже философски».

Чем больше углубляешься в историю, тем больше она удручает. Вызывают улыбку иллюзии народов — иллюзии свободы, иллюзии абсолютизма. Каждое правительство считает себя бессмертным, прежде чем пасть; ни одно не видит пропасти, разверзшейся под его ногами. Сравнивая результаты с усилиями, начинаешь оплакивать порочный круг, по которому движется человечество. Что сказал бы Бонапарт, что сказали бы его обожатели, его сеиды, если бы им сообщили, каков будет конец эпопеи? А республиканцы, такие гордые, такие убежденные раньше, что подумали бы они о своем внезапном изменении взглядов? Франция дорого заплатила за свои длительные периоды ренегатства. Сжигая то, что она обожала, и переходя к обожанию того, что она сожгла, она начала сомневаться в своих собственных триумфах и пришла к забвению самых блистательных легенд веков, к поочередному осмеянию монархии, империи, республики и к освобождению себя от собственных идей, убеждений, принципов, как актриса расстается с поблекшими костюмами.