Жозефина

В то время как заседание Совета Пятисот начинается таким образом, что же происходит в Совете Старейшин? Туда приходит Бонапарт и выступает там как хозяин положения: «Граждане представители, вы находитесь не в обычных условиях, а на вулкане. Меня и моих товарищей по оружию уже осыпают градом клеветы. Говорят о новом Кромвеле, новом Цезаре. Если бы я стремился к этой роли, мне легко было ее достичь после моего возвращения из Италии… Признаем две вещи, ради которых мы пошли на такие жертвы: свобода и равенство». И коль скоро один из депутатов кричит ему: «Говорите о конституции!», он говорит: «О конституции? У вас ее больше нет. И именно вы уничтожили ее, покусившись на национальное представительство 18 фрюктидора, аннулировав 22 флореаля результат народного выбора, покусившись на независимость правительства 30 прериаля. Все партии уничтожили ту конституцию, о которой вы говорите. Все они пришли ко мне, открыли свои планы и предложили присоединиться к ним. Я не захотел этого. И, если нужно, я назову и партии и людей». И он называет Барраса, затем с его губ срывается имя Мулена. Такая неправда вызывает бурю отрицания.

Больше человек действия, нежели слова, Бонапарт теряется на какое-то мгновение. Шум все увеличивается. Но он недолго пытается убеждать и вскоре прибегнет к угрозам. Тоном защитника, вызывающего страх у тех, кого он берется защищать, он говорит: «В окружении своих братьев по оружию я сумею заставить вас подчиниться. Представляю вам этих храбрых гренадеров, штыки которых я хорошо знаю и которых я так часто водил на врага. И если какой-либо оратор, подкупленный врагом, заговорит о том, чтобы поставить меня вне закона, я обращусь к моим товарищам по оружию. Вспомните, что мне сопутствует Бог удачи и войны». Под воздействием такой угрожающей речи Совет Старейшин капитулирует перед Бонапартом, принимая его условия. А он выходит из зала, возвращается к своим солдатам и дает распоряжение сообщить Жозефине, что все идет хорошо и ей не о чем волноваться.

В то же время он узнает о разгуле страстей в Совете Пятисот. Тогда, приказав отделению гренадеров следовать за ним, он направляется к залу заседания Совета Пятисот, оставляет гренадеров у дверей, один входит в зал и проходит вперед с шляпой в руке.

На трибуне Гранземон говорит о письме Барраса. Пять часов вечера. Оранжерея освещена лампами. При виде Бонапарта члены Совета испускают крики недовольства: «Долой диктатора! Долой тирана!» Они срываются с мест, обступают его, говоря ему резкости, отталкивают его к двери, потрясают кулаками и угрожают ему. Он сам признается позднее, что это была самая большая опасность из всех, что когда-либо угрожали ему. К нему на помощь протискивается Бове, депутат от Нормандии, могучий, как Геркулес. Он отбрасывает от него нападающих и передает его спешащим к нему гренадерам. У одного из солдат, гренадера Томе, разорван мундир после потасовки. Гвалт неописуемый. Оранжерея напоминает поле боя.

Люсьен тщетно пытается оправдать своего брата. Раздаются крики: «Вне закона! Вон Бонапарта и его сообщников!» Трибуна оккупирована. Один депутат говорит: «Иди, председатель, ставь на голосование «вне закона»».

Люсьен спускается с эстрады, его осыпают упреками: «Садись на свое место! Не заставляй нас тратить попусту время! Ставь на голосование «вне закона» диктатора!» Стоя у подножия трибуны, он замечает одного из инспекторов — генерала Фрежевиля. «Предупредите моего брата, — говорит он ему, — что меня вынудили покинуть кресло. Попросите его выделить воинские силы, чтобы охранять мой выход». Фрежевиль бежит предупредить генерала Бонапарта, который под защитой гренадеров только что покинул оранжерею и садится на коня, говоря солдатам, что заговорщики чуть было не убили его. В ответ солдаты шумят и потрясают оружием. Достаточно лишь одного слова — и Совет Пятисот будет разогнан. Он еще не решается произнести это слово. Он, отважнейший из отважных, терзается, он похож на Цезаря, каким его показывает поэт Люкен, нерешительным перед Рубиконом.

Гвалт в оранжерее все увеличивается. После выступления Бертрана из Кавальдоса и Тале — оба настроены враждебно к Бонапарту — слово берет Люсьен: «Я здесь не для того, чтобы противопоставить предложения об объявлении вне закона, но пора Совету вспомнить, что когда легко идут на поводу у подозрений, это приводит к плачевным последствиям. Неужели одно неосторожное действие могло бы заставить так быстро забыть все героические деяния, столько службы, оказанной отчизне?» Ропот прерывает Люсьена. Кричат: «Время идет, ставь на голосование предложение!» — «Нет, — отвечает Люсьен, — вы не можете требовать подобной меры, не выслушав генерала; настаиваю вызвать его на трибуну… Непристойны эти неуместные выкрики, срывающие голос ваших коллег. Они продолжаются и усиливаются. Значит, я больше не настаиваю. Когда вы утихомиритесь, когда прекратится безмерная непристойность, которую вы проявляете, когда вы успокоитесь, вы сами отдадите справедливость тому, кто ее достоин».

Выкрики становятся такими интенсивными, что Люсьену уже не под силу сдерживать ураган. Тогда, снимая с себя тогу и кладя ее на трибуну, он восклицает: «Здесь больше нет свободы. У меня больше нет средств заставить выслушать себя, но, по крайней мере, вы увидите, как ваш председатель в знак всенародной скорби складывает с себя знаки отличия общественной магистратуры».

В своей книге «Революция» Эдгар Кине говорит: «Жалкое зрелище представляет эта Ассамблея — уже в опасности, окруженная, преданная, побиваемая, у которой для защиты от оружия солдат есть только притупившееся оружие совести, новых присяг и клятв, поименное голосование, обещания умереть, вопли и те тщетные протесты, которыми Ассамблея, покинутая нацией в момент опасности, спасается от отчаяния и затягивает свой последний час. Тут было несколько неописуемых мгновений ожидания, когда история находилась в подвешенном состоянии между двумя вероятными исходами: свободой, не находящей никакого способа для своего спасения, и генералом, чувствующим себя стесненно в стремлении покончить с ней, еще не осмеливающимся открыто пойти на узурпацию власти».

Люсьен, положив свою тогу на край трибуны, демонстративно отказался от выступления. Он замечает гренадеров, которых он испросил у своего брата. «Гражданин председатель, мы здесь по приказу генерала», — говорит ему командующий ими офицер. Люсьен отвечает ему громко: «Прокладывайте путь, мы последуем за вами». И, повернувшись к вице-председателю, он дает знак закрыть заседание. Выйдя из оранжереи, он спешит во двор, где находит своего брата на коне, неподвижного и молчаливого, окруженного группой солдат. «Коня мне, — кричит он, — и бить в барабаны!» В мгновение ока он вскакивает на коня одного драгуна, и после барабанного боя в последовавшей затем тишине он с яростью произносит: «Граждане солдаты, я, председатель Совета Пятисот, заявляю вам, что подавляющее большинство этого Совета запугивается несколькими представителями с кинжалами. Эти негодяи, несомненно, подкупленные Англией, хотят поставить вне закона вашего генерала! Обязанный выполнить декрет Старейшин, против которого они восстали, от имени народа я обращаюсь к воинам! Граждане солдаты, спасите представителей народа от представителей кинжала, освободите большинство членов Совета штыками от кинжала! Да здравствует Республика!». На этот призыв солдаты отвечают: «Да здравствует Бонапарт!». И размахивая шпагой, Люсьен восклицает: «Клянусь этой шпагой проткнуть грудь собственного брата, если он когда-либо покусится на французскую свободу!»

Больше генерал не колеблется. Он отдает приказ гренадерам под командованием Мюрата и Леклерка захватить зал заседания Совета Пятисот. Бьют в барабан. И звук барабана заглушает голоса представителей народа, как он заглушил голос Людовика XVI. За несколько мгновений зал пустеет. Депутаты выскакивают из оранжереи через окна в сад. Один цепляется за свою скамью, повторяя, что он хочет умереть здесь. Его поднимают на смех, и он в конце концов тоже убегает вслед за другими.