Мадам Любовь

На коротком привале подбегал он, закопченный, обрызганный слякотью, и не голосом, одним взглядом сияющих глаз просил:

- Разрешите отлучиться... Жена и сынок у меня тут вот, рядом... Думал, уж не увижу, а они тут, живы...

Иосиф смотрел в лицо счастливца, и близкая, но все же чужая радость поднимала свое, неизжитое.

- Товарищ политрук, разрешите... Командира в штаб вызвали, так я к вам, Ёсиф Моисеич... Я догоню...

- Нашел, значит?

- Нашел! Верны были ваши слова, здесь они. Теперь не страшно, теперь со своими... Мне бы на часок только. Я догоню...

- Догоняй, солдат. Догоняй... Возьми вот хлеб, консервы...

- Да мне дружки уже напихали полный мешок. Век не забуду.

Разметав полы шинели, солдат прыгал через лужи, как на крыльях летел. Иосиф медленно шел вслед, сам не зная зачем. Что-то тянуло туда, где нашел человек жену, сына...

На пути чернели воронки искалеченной земли. В них стекали мутные струи вешней воды. Женщина в черном ватнике черпала из воронки воду ржавым ведром и заливала еще тлеющие бревна разбитой избы. Прислонившись к торчащей печной трубе, на голой лежанке сидела девочка, закутанная в толстый платок, и, зажмурившись от наслаждения, грызла большой грязный кусок сахара, видно, долго пролежавший в солдатском кармане.

За ручьем, возле уцелевших домов поселка, толпились военные. Шумно встречали возвращавшихся жителей.

Вереница старух и стариков, с огромными тюками на согнутых спинах, тянулась от редкого леса из-за "высоты 21".

Вразброд, по липкой пахоте, подростки натужно тащили детские санки или коляски, груженные домашним скарбом. К ним подбегали бойцы. Искали своих...

Иосиф остановился, про себя повторив сказанные солдатом слова: "Думал, уже не увижу, а они тут... Жена и сынок..."

Круто повернувшись, быстро зашагал к своей колонне.

- Увижу! Не может быть, чтоб не увидел...

Колонна двигалась на запад.

III

Люба:

- Не могли мы увидаться. Никак не могли.

Так получилось, что двигались мы в одном направлении. Не навстречу друг другу, а в одну сторону, разделенные незатихавшей войной... И потом он искал свою Варю, Варвару Романовну, а я была - Люба Семенова...

Я все рассказала. Длинный получился рассказ. Помнишь, как мудрецы хотели описать жизнь человека день за днем? От рождения до смерти. Караван верблюдов привез эти книги. "Не хватит моей жизни, - сказал повелитель, чтобы узнать жизнь, вами описанную".

Тогда мудрейший из мудрых сократил описание до нескольких слов:

"Родился... Жил... Страдал... Умер..."

- Нет, Варвара Романовна, слишком коротко. И нет в этой притче правды, потому что нет в ней борьбы. Нет любви и радости второго рождения, того, чем ты жила...

- Да, второе рождение... Честное слово, иногда сама задумываюсь, кто из нас выжил, Варя или Люба?

- Ну, то было только условное имя, а жизнь на тебя на живую обрушила и пытки гестапо, и тяжесть фашистских лагерей.

- Боже мой, какая тут разница? Была она или я... Ни для кого не было жалости. Не будем об этом рассказывать. Во мне всегда поднимается какой-то внутренний защитный барьер, когда спрашивают о жизни в фашистских лагерях. Только нервы расстраивать. Об этом так много написано... Караван верблюдов не увезет. Что скажу нового? Ну, жили, день за днем теряя надежду и силы, по ночам ожидая конца. Пока не успело погаснуть сознание, защищали друг друга.

Так и я, Люба Семенова. Оттого и выжила, что защищала других и меня защищали...

Верно, не обошло Любу счастье борьбы. Об этом, пожалуй, стоит вспомнить, о Любином счастье... Да, да, о счастье в тюрьме, в лагерях. Странно, не правда ли? Скупое, жалкое, а все же счастье...

Мне везло. Не потому ли, что у меня было два имени? Знаешь, в старых еврейских семьях, когда заболевал ребенок, ему второе имя давали. Обманывали смерть. Придет она за Рахилью или за Беллой, а ее уже Ревеккой зовут... Не смейся, они в это верили. Да и у немцев, и у французов тоже бывает по два имени.

Вот, значит, послали гестаповцы смерть за Варварой, а ее уже Любой зовут. Я поверила в Любино счастье. Ведь тиф был только нелепой случайностью. Сколько раз я ее именем смерть обманула... Чтобы понять все до конца, надо вернуться к тому дню, когда Галю выдал ее "муж", а меня с нею просто случайно забрали.

Я думала о Любином счастье, как о единственной надежде на спасение. Ничего другого не оставалось. Стою лицом к стене в пахнущей карболкой комнате минской полиции, перед глазами потрескавшаяся, словно источенная муравьями, штукатурка, а за спиной смерть. В соседней комнате ведут допрос "смоленские мастера"*. Ко мне доносятся стоны и крики. Скоро наступит моя очередь. Сколько ждать? Час или два?.. Надо успеть все обдумать. Может быть, есть возможность спастись?..

______________

* "Смоленские мастера" - после нашего наступления на Западном фронте в Минск переехало смоленское СД, опытные палачи из бывших эмигрантов, украинских и белорусских националистов и уголовников.

Один раз удалось... Выручил брат... Я же Михалевич, из деревни Михалевичи... У нас там все под одним прозвищем... Нет, о брате надо забыть. Я Люба Семенова... У меня справка от старосты: "Л.Н.Семенова направляется по болезни в городскую больницу для русских..."

Справку сделали хлопцы хорошо. Но лучше не держать ее долго перед глазами полиции. Чуть повернув голову, вижу на столе справку. В углу топится печь, сипят сырые осиновые дрова. Пока полицейский зачем-то вышел из комнаты, можно схватить бумажку и бросить в печь... А вдруг за мной следят в щелку или просто спросят: "Где справка? Чем докажешь, что направлялась в больницу?"

Не годится и это. Что ж остается? Любино счастье... Взяли меня не гестаповцы, а полиция "городской рады", "щирые белорусы", как они себя называли. Попробую на их "щирости" и сыграть.

Вошли полицейские. Один здоровый бугай с заплывшими от пьянства глазами, другой плюгавенький, в штатском, с папкой в руках. Писарь, наверно.

"Повернись, - приказывают, - говори, с кем тут спуталась?"

"Паночки мои, я ж только до доктора шла. Попросилась на ночь ради Христа..."

"А ты баба ладная, - ухмыльнулся бугай, - с тобой не грех и днем переночевать".

Писарь хихикнул своим вшивым голосом: