Агнесса

Она была растеряна, беспомощна. Избалованная любимая девочка-жена, богатая чтимая родственница — и вдруг такое. Она ничего не понимала.

Ее стали вызывать на допросы. Возвращаясь, она рассказывала. У следователя на столе горка отнятых у нее при обыске писем мужа. Следователь:

— А ну говорите, где то письмо, которое вы спрятали?

— Какое письмо?

Он издевательски:

— Вы знаете, какое.

— Муж мне полгода не писал, он давно перестал писать.

— Лжете! Сознавайтесь! Вы письмо уничтожили? Что было в нем?

— В каком?.. Я не понимаю…

— Не валяйте дурочку! Письмо вы, конечно, уничтожили, но вы нам расскажете, что в нем было…

Вот так мучали ее, а она ничего не понимала. Я не знаю, что случилось с ней дальше. Расстреляли? Сгноили в лагере? Я сама тогда ничего не понимала, мы же в тюрьме не имели никаких известий. Я тогда думала, что Власова арестовали, как Миронова, как и всех других наших мужей. Только уже в лагере встретила я двух заключенных, спросила: «Кто вы такие?» Они ответили: «Власовцы». Вот я и начала о чем-то догадываться.

Меня почти не водили на допросы, всего два-три раза. Следователь, ознакомившись с делом, спрашивал какие-то пустяки. Может быть, как и тот генерал при реабилитации, он был в недоумении, за что меня посадили. Но потом он нашел в деле, что я была женой Миронова — ага! — тут ему вроде бы стало ясно… Затем он как-то кричал на меня, но я так и не поняла, чего он от меня хочет. Вдруг меня опять вызывают. Окошечко-глазок приоткрывается:

— Кто тут на «мы»?

— Я.

— Как фамилия?

— Миронова.

— Выходите!

Я выхожу. И меня ведут, но… не в кабинет следователя, не теми коридорами, не той дорогой. Миновали лестницу вниз — слава Богу, не в подвал! И мы поднимаемся и вступаем в широкие коридоры, застланные коврами. Тишина, чистота, красота. Туда, куда я ходила по вызовам Мешика… Но еще дальше, еще шикарнее.

Вводят в большущий кабинет, на стене портрет Сталина во весь рост, в глубине — стол, за ним кто-то, даже различить трудно, так все обширно, грандиозно. А я, как песчинка в море, — несчастна, ничтожна. И вдруг ласковый голос:

— Агнесса Ивановна, если не ошибаюсь? Подойдите, пожалуйста, поближе, сюда вот, к столу. Садитесь, пожалуйста.

Ну, чудеса! Я ушам своим не верю. Это после всех шмонов, обысков. Задний проход, передний проход…

Подхожу. За столом сидит человек приятной внешности. Перед ним какая-то бумага, он в нее смотрит, словно проверяет что-то.

— Ваша фамилия, имя, отчество?

Я говорю. Он молчит, смотрит в бумаги, что-то неопределенное произносит: «Гм… да…»

А я тем временем огляделась. В приоткрытую дверь соседней комнаты вижу: там стол накрыт белоснежной скатертью, а на ней расставлены закуски, вы бы знали, какие! Увидеть это после двух месяцев тюремного «брандахлыста»!

Я сижу так, что свет падает мне в лицо, поэтому мне не очень хорошо видно. Человек за столом участливо начинает расспрашивать, как, когда, за что меня арестовали. Я говорю, что не знаю, за что, но как, когда, и где — рассказываю подробно (он требует подробности, точнее, не требует, а вежливо просит рассказать все-все). Затем он опять что-то уточняет.

— Кто был ваш муж? Какую он занимал должность? Я имею в виду Миронова.

— Начальник второго отдела Наркоминдела.

— Угу… гм… да…

Взял телефонную трубку, набрал что-то коротко. Заминая, замалчивая (чтобы я не поняла), что-то говорит, поясняет насчет Сережи.

Ну, думаю, сейчас начнет меня допрашивать о Мироше, начнет меня терзать. А он:

— Извините, пожалуйста, вы свободны. — Нажал кнопку, и меня увели.

Для меня до сих пор все это загадка. Я много над ней думала, пыталась разгадать. И сейчас мне кажется, что разгадала.

Помните, я вам рассказывала об однофамильце Миронова — начальнике экономического отдела НКВД, который был у нас в гостях в Новосибирске, а потом его там же арестовали? Так вот, они приняли меня, вероятно, за его жену. Она была Алла. Значит, А.Миронова. И я А.Миронова. Она была красавица. Но этого мало. Рассказывали, что она была как Мессалина и что из-за нее у мужчин всегда происходили жестокие конфликты.

Берия любил женщин и, вероятно, узнав, что у него на Лубянке находится А.Миронова, поручил кому-то из ближайших своих помощников выяснить точно — та или не та. А стол был накрыт для пира с нею, если окажется она. Он же был сластолюбец — Берия. Потом мой следователь обронил фразу:

— Вас вот сам нарком допрашивал!

Что он хотел этим сказать? За столом сидел не Берия — это точно. Возможно, что сидящий за столом звонил Берии, я даже уверена теперь, что так. А может быть, Берия подглядывал незаметно? А я в тюрьме очень плохо выглядела. Я почему-то пожелтела, меня прозвали «японец». Так что я могла ему не понравиться.

Может быть, наконец, мой следователь оговорился? Не «сам нарком допрашивал», а «сам нарком интересовался»? Так устроили мне на Лубянке «смотрины».

Меня приговорили к пяти годам ИТЛ.

Везли нас в столыпинском вагоне. В купе набили двадцать три человека — вы представляете? Наверху лучшие лежачие места заняли, конечно, уголовницы, а мы — 58-я — внизу на лавках впритычку, впритирку. Так восемнадцать суток мы просидели в давке, спали кое-как, сидя. Помню, мечта была напиться вволю! Нам дали соленой рыбы, скверной селедки. Неопытные, мы ее и съели сразу, а потом: «Пить! Пить!» Конвой как глухой, будто и не слышит.

Утром вышел в коридор начальник конвоя, в брюках с подтяжками на расхристанной рубахе — сонный, толстый, морда тупая, самодовольная. Уголовницы к нему угодливо, просительно:

— Гражданин начальничек, нам пить хоцца, прикажите нам пить принести, воды нам не дают, уж мы просили, просили!..

А он стоит лицом к окну, спиной к нам, даже не оглянулся. Потом рыкнул:

— Тра-та-та, вашу мать! Надоели вы мне! Тудыть вас — растудыть!

Там вообще ругань такая — с утра до вечера, непрестанная, мерзостная, убогая. Сперва мне казалось, что я нахожусь по горло в блевотине. Но потом я привыкла — такой уж у них язык, иначе они и говорить не умеют.

Среди уголовниц одна отличалась особенной наглостью. Фамилия ее была, как и у жены генерала Власова. А у меня был голубой чайник. Это же какая ценность: наберем в него утром воды и потом пьем из носика. Но вот сверху стали просить: «Дайте напиться! Ну дайте, один глоточек! Все, так твою мать, в роте пересохло!»

Мне противно было (пили ведь из носика), но как можно, если у тебя есть вода, а люди просят пить, — не дать напиться? И я дала.

Власова взяла чайник и нахально, грубо:

— Мой будет.

Я — возмущаться. Тут проходит по коридору начальник, я — к нему:

— Гражданин начальник, наш чайник вот сверху взяли…

А Власова, тут же сменив грубость на вкрадчивость:

— Гражданин начальник, неправда это. Она мне за пайку хлеба чайник этот выменяла еще в тюрьме.

Мы — спорить, доказывать. Сверху в ответ ругань: «Тра-та-та!» Гвалт, крик, жалобы.

Начальник:

— Тудыть вашу мать, разбирайтесь сами! — И ушел.

Власова спустилась и туфлей меня по лицу, по лицу… А наверху гогочут. Я только руками лицо закрыла, униженная, бессильная, не могла же я с нею драться!

А жажда у нас доходила до того, что, помню, когда переходили мы из вагона в вагон, одна женщина схватила по пути кусок льда, черного от угля и копоти, и давай его грызть, сосать, лизать… хоть как-то освежить пересохший, стянутый рот! Другие заметили и к ней: «Дай! Дай!» И все изо рта в рот стали кусок этот жадно облизывать…

Конвоиры кутили, пьянствовали всю дорогу. Напьются, наедятся и идут по женским клеткам женщин выбирать. В нашу повадился начальник. Подойдет, станет у решетки, какое-то время смотрит пристально, взгляд с лица на лицо переводит, курит… Но вот тыкнул папиросой в молодую женщину:

— Вот вы! За что вас посадили?

А она быстро, охотно, с вдруг вспыхнувшей надеждой: