От аншлага до «Аншлага»

− Даже в такой богатой стране, как Америка, не могут себе позволить на одного артиста держать двух режиссеров.

Это, естественно, услышали все, присутствующие на репетиции. Мне мгновенно вспомнился наш вчерашний разговор. Вообще я человек довольно мягкий, но вспыльчивый. Если меня задеть, я очень легко завожусь, хотя и быстро отхожу. Я понял, что все вчерашнее было неслучайным, поэтому сказал:

− Раз так, Володя, я к этому спектаклю больше никакого отношения иметь не буду. Ставь его сам от начала до конца.

− Хорошо, — ответил Перцов и повернулся ко мне спиной. Я, не произнеся больше ни слова, вышел из зала.

Этот момент стал переломным в наших взаимоотношениях. Кончился период безграничной любви и вечной дружбы — началась «холодная» война. Нормально общаться с тех пор мы уже не могли. Мы старались поменьше встречаться, особенно наедине, избегали друг друга, если и обменивались репликами, то только на служебные темы. Я перестал посещать совещания нашего административного совета: Перцов В.В., Лесной Ю.Л. и Крыжановский А.И. — так как публично был «разжалован в рядовые». Более того, когда я по приглашению нашего спонсора однажды пришел туда, Перцов сразу потребовал, чтобы я покинул их и не мешал работать руководству, хотя раньше всегда приглашал меня как своего помощника.

Концерт в Колонном зале в 60–е годы. Очень именитый состав: Аркадий Райкин, Елена Образцова, Шульженко, замечательный чтец Антон Шварц… Молодой конферансье подходит к Райкину: «Аркадий Исакович, я так волнуюсь: как о вас сказать…? Можно, я так: «Человек, который не нуждается в представлении, король комиков, Чаплин наших дней…» Райкин поморщился: «Ну, если вам так нравится — пожалуйста». Через пять минут конферансье снова: «А можно, я лучше назову все ваши звания?..» Райкин: «Бога ради, как вам хочется…» Перед самым выходом подбегает: «Все: иду вас объявлять! Я придумал! Я ничего не буду говорить! Сделаю большую паузу,…а потом громко скажу: Аркадий! Райкин!!». Райкин не возражал. Конферансье кинулся на сцену, подержал заготовленную паузу, набрал полную грудь воздуха и рявкнул: «АНТОН ШВАРЦ!!»

Тем временем спектакль «Все на уколы!» шел к выпуску. Получался он длинным и затянутым, было много в нем явно лишних сцен и вставок, все видели, что это может привести к провалу, и пытались сказать об этом Перцову, но он никого не хотел слушать. В тот период Владимир Васильевич напоминал мне лошадь, которую понесло и которая мчит, не замечая ни усталости, ни преград, ни опасных ям и поворотов. В труппе спектакль вызывал только глухое раздражение, у нас появилось то, что есть в обыкновенном драматическом театре и отсутствием чего мы так гордились: перешептывания за кулисами, мгновенно замолкающие при появлении режиссера разговоры, ругань и нежелание приходить на репетиции. На «Христофор» неумолимо надвигалось самое страшное — распад театра. Я это ясно понимал, поэтому, сжав в кулак свое самолюбие, как-то подошел к Перцову и сказал:

− Володя, посмотри, что творится. Спектакль в таком виде выпускать нельзя.

Ничего нового я, разумеется, Перцову не сообщил. Как умный человек он все отлично видел сам и только ждал удобного повода, чтобы разрубить этот гордиев узел, поэтому спорить со мной не стал, а лишь раздраженно махнул рукой и со знакомыми уже мне словами «Делайте, что хотите» ушел.

Мы срочно, на скорую руку, перекроили спектакль и, как могли, потому что оставались считанные дни, подготовили его к «первой» премьере. Зрители приняли нас хорошо, но мы чувствовали, что нужно еще резать и резать. Вы, конечно, понимаете, что резать приходилось не механически, спектакль — это единое взаимосвязанное образование, коим он должен оставаться и после наших изъятий, поэтому мы вынуждены были переделывать сюжет, придумывать новые связки между оставшимися частями, подгонять их одну к другой, чтобы не было видно «шрамов» и «белых ниток».

Репетировали мы в прямом смысле и днем, и ночью, так хотелось успеть сделать все, что задумали, — и успели. К показу на публике спектакль имел вид такой, каким мы его показываем и сейчас. В процессе той лихорадочной подготовки мне пришлось взять на себя обязанности режиссера. Было нелегко, и я очень благодарен своим друзьям-артистам за понимание и поддержку, которую они мне оказывали.

Так мы начинали приобретать опыт совместной работы по подготовке наших программ. А многострадальная программа «Все на уколы!» пользовалась неизменным успехом у зрителей. За годы показа мы все, как говорят, отшлифовали, устранили все шероховатости, но я все время, когда узнавал, что нужно будет в ней выступать, чувствовал какую-то тоску, вызываемую неприятными воспоминаниями о ее рождении.

Через несколько дней, после традиционного банкета по случаю успешной сдачи очередного нашего спектакля, Перцов собрал весь коллектив театра и сделал официальное заявление о своем уходе. Сначала никто не принял этого всерьез, потому что нечто подобное и раньше говорилось неоднократно, а потом выяснялось, что никуда он уходить не собирался, просто хотел нас попугать. Но на этот раз Владимир Васильевич не ограничился только кратким заявлением, а выступил еще и с пространной речью, в которой дал нам ряд указаний, как жить дальше. Исполнять вместо него по совместительству режиссерские обязанности Перцов предложил директору «Христофора» Юрию Лесному и категорически предупредил, что ни в коем случае нельзя подпускать к этой работе Крыжановского, способного самое большее лишь на то, чтобы принести в театр пошлость и петросяновщину. «Народ» безмолвствовал. Все, опешив, не понимали, как они мне потом объяснили, розыгрыш это или правда. В завершение Перцов пообещал раз в год ставить у нас новую программу, то есть полностью с театром якобы не рвал. Все остальное время Владимир Васильевич, по его словам, предполагал работать на именитых московских артистов, которые давно якобы его об этом просили и сулили за сотрудничество огромные деньги. Тут Перцов явно блефовал, потому что тогда платить авторам в Москве не любили, особенно чужим. Самое большее, на что могли рассчитывать авторы, — это совместные гастроли, когда «звезда» берет с собой автора, и тот тоже выступает, давая отдых артисту, и таким образом зарабатывает свой гонорар. А так как Перцов ездить никуда не собирался, то его грандиозным планам сбыться было не суждено. Но в тот момент мы этого не знали, поэтому Владимир Васильевич ушел от нас гордый собой и уверенный в правильности совершенного поступка. Мы для него были пройденным этапом, его таланту, по словам самого же Перцова, стало тесно в «Христофоре», и ему не нужен театр, в котором он каждый раз должен доказывать свое право на лидерство.

Так мы остались без главного режиссера. Не знаю, было решение Перцова окончательным и бесповоротным, или он надеялся, что мы придем к нему и будем умолять вернуться, но «у советских собственная гордость», и этого не произошло.

Перед нами во всей полноте встала дилемма: закрывать театр или попытаться жить в новых условиях. Решили — сразу не сдаваться. Тут как раз подоспели гастроли в Витебске, где состоялось собрание труппы, на котором единогласно Е. Крыжановский был утвержден в должности главного режиссера. Я согласился взять на себя ответственность и тянуть эту лямку при условии, что все будут мне помогать и что я буду просто первым среди равных. Такое распределение обязанностей всем понравилось, и мое предложение было поддержано. И то витебское собрание мы сейчас считаем началом нового этапа в жизни «Христофора».

Как известно, Никита Богословский юность провёл в Ленинграде. Однажды лет в двенадцать он залез зачем-то в телефонный справочник и увидел: «Ангелов Ангел Ангелович!». Это сочетание показалось ему поводом для шутки: он набрал номер и вежливо попросил: «Черта Чертовича можно?» Его обругали, он бросил трубку, но после этого еще пару раз проделывал этот номер — для друзей и гостей… Прошло больше пятидесяти лет, и однажды, оказавшись в Питере, Богословский что-то искал в телефонной книге, и вдруг — как привет из детства: «Ангелов Ангел Ангелович»! Надо знать Богословского: конечно же, он набрал номер и вежливо попросил: «Черта Чертовича можно?» И старческий голос сказал в трубке: «Ты ещё жив, сволочь?!!»