Музыка= радость и боль моя

Я уже говорил, что в Большом театре я приготовил только три новые партии. Одна из них — Юродивый в “Борисе Годунове”. В 1943 году, когда я жил в гостинице “Националы”, ко мне пришли ученые — психологи, музыковед — с разговором о сущности психологии Юродивого, о том, как я шел к воплощению образа и т. д. И сейчас скажу то, что тогда: по сей день не знаю, откуда пришло оно, как укреплялось и что-то уходило, а что-то непоколебимо оставалось. И если бы я даже нашел словесное объяснение своим поискам, думается мне, оно было бы застывшим, “притянутым” объяснением, а истина так и осталась бы нераскрытой. “Алгеброй нельзя постичь гармонию”. Именно таинственность является стимулом для мечтаний, исканий. Ясно только одно — вела меня музыка.

1959, 1992

Абрам Макаров

Имена артистов-корифеев, которые охотно ездили по всей нашей огромной стране даже в самые трудные годы (в период гражданской войны, например)... Где только не звучал тогда и позже рояль А. Макарова и с какими исполнителями! Собинов, Гельцер, Нежданова, Обухова, Д. Смирнов, Гр. Пирогов, В. Максимов (артист театра и кино), Ойстрах, Рейзен, Безродный... И какой труд музыканта скрывался за каждой из этих фамилий!

Их следует вспомнить и для тех, кто идет вслед за ними, чтобы ощутить напряжение творчества, какое было, есть и должно быть в будущем. Вспомнить людей, с которыми встречался этот музыкант. Вот фотография, подаренная ему композитором А. Глазуновым, в то время директором Петербургской консерватории, с надписью: “С надеждой и любовью А. Макарову — Александр Глазунов”.

Во множестве случаев А. Макаров был первым аккомпаниатором для тех, кто впервые выходил на эстраду.

Вспоминаю я совместный концерт при закладке Днепрогэса. А. Макаров сидит в шубе за роялем, аккомпанируя мне. Тут же в шубе и в валенках певец Дмитрий Головин. Рельсы, покрытые снегом, множество стоящих и слушающих рабочих. Я — в концертном костюме, изо рта пар. Но удивительно, самые лирические вещи, например “Колыбельную” Моцарта, слушали с огромным вниманием…

Надо отметить заслугу А. Макарова как музыканта, как патриота — уважение к слушателю и настойчивое приобщение его к классике. Какое емкое слово “аккомпаниатор”! Как часто слушатели даже не подозревают всего значения человека, сидящего за роялем.

Ведь нотные знаки мертвы без творческого вдохновения таких музыкантов, как А. Макаров и его коллеги.

Абрам Давидович Макаров был концертмейстером у Ауэра, учениками которого в то время были Я. Хейфец, М. Полякин, А. Пазовский. Это общение не прошло даром для пианиста Макарова. Блестящая школа блестящих музыкантов научила Абрама Давидовича многому. Отсюда и высказывание Давида Ойстраха — “Я учился игре на скрипке у Абрама Давыдовича Макарова”.

Абрам Давидович хорошо знал замечательного пианиста Владимира Горовица по Харькову. Для меня было полной неожиданностью, когда, выступая в Большом зале консерватории во время гастролей в Москве, Горовиц, увидя меня в ложе, узнал меня, вспомнив далекие годы в Харькове.

* * *

Хочу сказать о тех невидимых в искусстве, без которых оно не может существовать. Последняя поездка Д. Ойстраха. Накануне своего отъезда в Амстердам поведал он дружески: “По сути, я всю жизнь учился играть на скрипке у Абрама Давидовича Макарова”. И это при всем глубоком уважении его к нашей замечательной плеяде педагогов советской скрипичной школы.

А. Д. Макаров окончил консерваторию по классу рояля в 1917 году.

М. О. Рейзен еще в 16-летием возрасте дружил с А. Макаровым в Луганске. К. Е. Ворошилов однажды сказал ему: “Абрам Давидович, я вас знаю мальчиком по Луганску. Помню и вашу игру на рояле”.

…В 20-х годах в Полтаве искусство процветало. Участие высоких профессионалов из Москвы и Петрограда способствовало этому. Приезжали знаменитые скрипачи. И приезжал аккомпаниатор Абрам Давидович Макаров. Уезжая из Полтавы, доброжелательно пожимал руку многим, в том числе и мне.

Первое приглашение на высокопрофессиональную сцену я получил из Харькова. Прежде всего — удивление: откуда там могут знать обо мне? Все тот же Макаров.

Вся творческая жизнь М. О. Рейзена — совместный с А. Макаровым труд, дружба обнаженная, где критика не была критикой, рассматривалась как необходимость.

У Абрама Давидовича необычайное чувство ансамбля и замечательное туше. Скромность ему свойственна. Скромен он был органично. Он не похож на тех, кто играет в скромность.

...Мы помним и ценим его потому, что он наш современник аккомпанировал нам с 20-х годов — Рейзену, Шпиллер, Барсовой, Ханаеву, Безродному, Бариновой, Ойстраху, мне...

1977, 1984

Соломон Михоэлс

Восхищался, восхищаюсь и сейчас высокой настроенностью его мысли, актерским мастерством и гражданственностью.

Ясен ли Михоэлс в своем творчестве?

Ясен в своем направлении, но не до конца. Конца в творчестве не бывает. Бывают остановки — вынужденные или по требованию.

Мне вот, например, кажется, что, играя только в национальном театре, уделяя ему так много труда, Михоэлс обкрадывал самого себя как актер и тем самым обеднял общую нашу культуру.

В конце 30-х годов я спросил его, как бы он отнесся к тому, чтобы поставить или принять участие в постановке оперы Стравинского “Царь Эдип”. Речь шла о спектакле Ансамбля оперы, где преследовалась цель абсолютно экономного, аскетического оформления. Режиссерской пышности не могло быть места. Понятно, нам нужен был режиссер не “разводящий”, — а — мыслитель. Подумавши, он воскликнул: “Это моя мечта!” И тут же последовал пламенный монолог о неблагоустроенности судеб человеческих на земле и о том, что еще Софокл об этом печалился.

Изо всех опер, о которых мы говорили с Михоэлсом и к постановке которых он мысленно примеривался, во всяком случае как режиссер, — увлекался, фантазировал (“Женитьба”, “Борис Годунов” и др.), быть может, самая яркая “Царь Эдип”.

Михоэлс, сыгравший Лира, трактовал образ Эдипа как трагедию мироощущения. Мы собирались придать спектаклю очень лаконичную форму. Стремление наше к предельному лаконизму и аскетизму оформления разделяла, когда мне доводилось об этом беседовать с ней, и Вера Игнатьевна Мухина.

Замечательно новое и необычное толкование предлагал Михоэлс образа Пимена в опере “Борис Годунов”. Он в отличие от привычной традиции мысленно представлял себе Пимена молодым, полным огня, страстным, а не седобородым патриархом. Как известно, и Всеволод Мейерхольд в свое время предполагал показать Пимена в расцвете сил, а не глубоким старцем. Год тому назад довелось мне исполнять с симфоническим оркестром монолог Пимена, но — не Мусоргского, а Рахманинова. У Рахманинова — теноровая партия. Убедителен Пимен у Мусоргского, но, конечно, совсем по-иному убедителен он и у Рахманинова.

Если Пимен в интерпретации Мейерхольда и Михоэлса — трибун в сегодняшнем смысле слова, то ведь уже давно мечталось и в “Руслане” образ Бояна представить как полноценный, животворящий образ народа, прославляющего гений Пушкина (текст речитатива и арии Бояна ведь не принадлежат перу Пушкина). Я думаю, что Боян по внешнему облику также мог быть без седой бороды, без старческих движений. Музыка дает все основания для такого воплощения.

Говорю сейчас об этом потому, что, когда мы беседовали с Михоэлсом, мысль его всегда была смела, всегда вела к совершенно новым осмыслениям образов, казалось бы, раз и навсегда уже закрепленных в их традиционном видении.

Искусство нужно показывать. И великая горечь возникает при мысли, что не показали мы “Царя Эдипа”, не показали ни “Китежа”, ни “Бориса”, ни “Орестею”, ни “Нос” Шостаковича, ни ораторию “Вавилонское столпотворение”. И в этом наша вина, что мы не любознательны, не настойчивы, лишаем себя во многих случаях нового прочтения, нового открытия и понимания классики.

Однажды я сказал Михоэлсу:

— А почему бы тебе не сыграть в гоголевском спектакле, в оригинале, в “Ревизоре?”