Жить для возвращения

Все эти дни я ничего не ел, почти ничего не пил. Веки и ресницы накрепко смерзлись, вокруг глаз все распухло, и видеть я смог только на третьи сутки. Валентин Васильевич делал мне какие-то уколы, прикладывал какие-то примочки. Лечил он меня, судя по всему, очень квалифицированно, если учесть, что у него не было никаких свежих лекарств и препаратов. Во всяком случае в московской больнице профессор показывал составленную им историю моей болезни как превосходный образец профессиональной работы. Наташе доктор говорил успокоительные слова, намекал на то, что придется пожертвовать только фалангами пальцев рук — а ведь даже это казалось ей катастрофой. Лишь в последнюю минуту, когда меня уже грузили в самолет, он подошел к ней и тихо сказал о том, чтобы она готовилась к худшему.

Почти ничего не помню из тех пяти дней лежания на базе экспедиции. Вроде кто-то все время был около меня, кроме Наташи и доктора. Доктор кого-то ругал за то, что неаккуратно топит печь, могут занести мне в гноящиеся раны инфекцию и погубить меня. Кто-то остриг мою гордость и мое спасение — бороду. Что ж, свое дело она сделала, помогла уберечь лицо, кроме самого кончика носа. Но почему, почему Толя под корень выбрился накануне?! Правда, как я и предполагал, его нашли без шарфа, и тут уж никакая борода не помогла бы, у меня же была спасительная маска.

Наконец прилетел Ли-2, причем туман отнюдь не рассеялся, лишь немного приподнялся. Как удалось пилотам посадить машину, до сих пор не понимаю, хотя премного налетался в Арктике, видел всякую непогоду и разные аэродромы. И взлетать им тоже пришлось с приключениями. Тридцатиградусный мороз сменился едва ли не оттепелью, самолет накрепко прилип лыжами к подтаявшему снегу и льду. Весь наличный состав экспедиции и зимовки раскачивал аэроплан за хвост, за обе плоскости, народ еще долго бежал следом, подталкивая набиравшую скорость машину, пока она не оторвалась ото льда и не легла курсом на остров Диксон.

Был я настолько плох, что в диксонской больнице трогать меня не решились и, продержав около двух суток, отправили спецрейсом в Архангельск. Там терпеливо ждал самолет Архангельск-Москва, хотя ему уже давно было дано разрешение выруливать на взлет. Он ждал меня.

Глава девятая

КИТАЙСКИЙ КОКТЕЙЛЬ

21 апреля 1959 года, почти через месяц после случившегося, Павел Иосифович сам, по просьбе моих родных и знакомых, сделал ампутацию обеих рук.

Я, как чувствовал, долго просил его дать мне общий наркоз, а он отказался: мое состояние не позволяло, слишком был слаб и измучен. Профессор обещал щедро обезболить меня, и, наверное, сестры не поскупились на новокаин с адреналином, однако мне все это было — как слону дробинка.

В операционной мне сделали внутривенный укол, кто-то из врачей назвал это «китайским коктейлем». Сознание слегка притупилось, речь парализовало, боль приглушило, но я не уснул, не впал в забытье, а все два с чем-то часа, пока шла операция, внимал происходящему, почти все чувствовал и слышал, однако не мог вымолвить ни слова. Едва профессор начал действовать, раздался его возглас:

— Что за чертовщина! Не кровит, надо брать выше.

Я пришел в неописуемый ужас, ибо явственно ощущал, как Нечто с силой давит мне на руку выше локтя, туго перетягивая кровеносные сосуды — потому-то и «не кровит». То ли забыли снять жгут после измерения давления крови, то ли еще что-то мешало, только я понял так: раз не кровит, значит будут отступать по предплечью все ближе и ближе к локтю! И я начал ерзать на операционном столе, всхлипывать, мычать, не в силах издать членораздельный звук. Сказать же необходимо было следующее:

— Родненькие мои, не проходите мимо, обратите внимание на правую руку выше локтя. Там, под рукавом белоснежной рубашки, которую вы заботливо нацепили на меня, что-то инородное, мешающее вам и мне. Бога ради, не режьте наугад!

На эти так и не произнесенные слова Павел Иосифович отозвался предельно лаконично:

— Не обращайте внимания, бредит.

Это были страшные мгновения, продолжавшиеся, к счастью, недолго. Я, как музыку сфер, слушал те изысканные русские выражения, какие хирург адресовал своим незадачливым ассистентам, допустившим небрежность, едва не ставшую для меня роковой! И до конца операции автоматически запоминал все, что со мной делали. Сперва пилили правую руку, потом левую, сначала профессор требовал малую пилу, затем перешел на большую (впрочем, могу переврать с точностью до наоборот). Помню кошмарный визг пилы и острейшую, ничем не смягченную боль. Сестра Вероника ловила крючком ускользающие перерезанные нервы, Павел Иосифович руководил ею на латыни:

— Перехватывай радиалис, так, теперь берись за ульнарис, а медиалис пока не трогай, подождет.

Не поручусь, что все именно так и звучало, но когда утром следующего дня профессор со свитой вошел в мою палату, я продекламировал ему многие из его реплик за операционным столом и поведал о собственных ощущениях. Он изумленно вскинул брови и растерянно спросил:

— Позвольте, значит, вы чувствовали боль? Все время? И анестезия вас не взяла? Скажите, а в роду у вас нет алкоголиков? Да вы не обижайтесь, просто замечено, что эта категория наших клиентов частенько неадекватно реагирует на наркоз.

Реанимации в те времена, кажется, не существовало, во всяком случае, меня, наконец заснувшего, вернули на мое прежнее место. Наташа бессменно просидела возле кровати целые сутки, никого больше ко мне не допуская.

Проснулся на следующее утро и долго не решался открыть глаза, взглянуть на то, что осталось от моих рук. Я еще несколько недель не глядел на руки, когда их разбинтовывали. Едва начиналась ежедневная перевязка, я накрепко зажмуривал глаза и стискивал зубы. Но со временем пообвык и даже рассмеялся, услышав при очередном обходе удовлетворённый возглас Марии Абрамовны Евдокимовой:

— Глядите, товарищи, какие великолепные раневые поверхности, как активно идет грануляция (нарастание новых тканей). Только Павел Иосифович способен создать такие замечательные культи!

На свежего человека подобные фразы не могут не произвести убийственного впечатления, но я в хирургическом отделении был уже не «свежим», а своим. А культи, между прочим, получились почти одинаковой длины: правая — двенадцать сантиметров ниже локтя, а левая, с которой была сорвана и унесена ветром рукавица, — всего на два сантиметра короче…

На десятый или пятнадцатый день Наташа неожиданно вошла в палату с незнакомой молодой женщиной. Это была Нина Афанасьева, сестра Анатолия. Она приехала из Окуловки, чтобы поговорить со мною, последним, кто видел живым ее младшего брата. Произошла тяжёлая сцена, к которой я оказался совершенно неподготовлен. По рассказу Нины, тело Толи было отправлено с Диксона на родину в обычном, а не цинковом гробу, и отнюдь не в рефрижераторе. Дорога заняла почти весь апрель, и когда близкие увидели то, что находилось в гробу… Словом, возникло единодушное убеждение в насильственной смерти Афанасьева Анатолия Александровича. Диксонская прокуратура уже занималась жалобой родственников, и несколько месяцев спустя меня официально допросили по этому делу московские следователи. Теперь же Толина сестра хотела услышать о случившемся из первых уст. Она изо всех сил крепилась, чтобы не разрыдаться, но ей хватило сдержанности только на самую первую фразу:

— Скажите, Зиновий, ведь это вы настояли, чтобы уйти из палатки, ведь вы? Извините меня, простите… Но мы же знаем Толика, разве он мог сам это придумать? Он у нас… был… такой осторожный, аккуратный, мог ли он решиться на такое безрассудство? Все опытные люди, кто работал на Крайнем Севере, в один голос говорят, что в пургу с места сходить нельзя, верно? Ответьте мне честно, Зиновий, это останется между нами, я и родителям передавать не буду.

Честно я ей не ответил: именно Анатолий первым высказал мысль о том, что надо уносить ноги с морского льда. Другое дело, что не скажи он, через минуту-другую то же самое предложил бы я. Поэтому я сказал Нине, что решение мы приняли быстро и одновременно, и было оно здравым, хотя кончилось все хуже некуда. Попробовал было объяснить ей мотивы нашего «безрассудного» поступка, но она уже плакала в полный голос, явно не слушая меня. Из отдельных вскриков я понял, что Толино тело было совершенно черным, с множеством кровоподтеков, ссадин, шрамов. И тут же последовало: