Легионер. Пять лет во Французском Иностранном легионе

Совершили еще один патрульный обход — завтра опять праздник, и мы не хотим, чтобы нас застали врасплох со спущенными штанами.

Снова праздник. Веселье, пение, смех. В тысячу раз лучше, чем в Рождество. Никто не теряет головы, целиком наполнив ее алкоголем. Мы нагрузились прилично, но до белой горячки дело не дошло.

Новый год совсем на носу, старый растворяется в вечернем сумраке. Скатертью дорога! Но я все еще на подъеме в гору и не перевалил через пик. Ликовать еще рано, но время идет вперед, и все-таки это первый проблеск на далеком горизонте. Прошедший год — двадцать первый год моей жизни! — был долгим. Уже больше года я в полку. Столько всего было, что кажется, на тысячу лет хватило бы, — а я-то думал, что пять лет пролетят очень быстро. Но время не летит, оно надвигается, как зимняя ночь, когда ты затерян в океане, а на небе нет звезд.

Празднование продолжается. Жэ собрал в центральной палатке всю роту, подвел итоги прошедшего года и сказал, что компания у нас подобралась очень хорошая. Мы подняли тост за самих себя, за легион, за Францию и де Голля, а также за другие не менее грандиозные вещи. Много пели хором — «Ле буден», [69] «Белое кепи» и прочее, а потом был брошен клич выступить соло, забравшись на стол.

Неожиданно я в замешательстве услышал крик: «Джонни и Кох!» Все подхватили призыв и стали скандировать его, словно фанаты на футбольном матче. Сам Жэ вызвал нас с Кохом, и пришлось нам запрыгнуть на стол и спеть. Как мы пели — бог его знает, боюсь даже вспоминать, но у Коха и правда фантастические музыкальные способности, так что, наверное, что-то у нас получилось. Когда мы закончили, раздался рев, гром аплодисментов и требования повторить. Удивительно, как алкоголь притупляет слух у людей. Тут же за нас был произнесен тост, и мы снова пили — что-то исключительное, кстати сказать. Все веселились от души и не теряли формы. Штеффен был неподражаем, когда, намазав лицо сапожной ваксой и нацепив темные очки и огромный берет, бродил со свечой, изображая короля Бужи. [70] Чарли Шовен напился накануне до потери памяти, а утром обнаружил, что раздет догола. Мы сказали ему, что, пока он был в беспамятстве, его лишили невинности. Множество свидетелей утверждали, что в жизни не видели более интересного спектакля, и поздравляли Чарли с прекрасным выступлением. После этого он весь день приставал то к одному, то к другому подозреваемому с вопросом: «C'etait toi qui m'as encoule hier?» [71] Он так и не нашел обидчика — таковых и не было, — но вопрос у Чарли остался.

Сегодня развлечения забыты, мы опять приступили к делу. С рассвета и до заката ходили по холмам. Вчера была лишь краткая пауза в длящемся месяцы и годы бесконечном марафоне по этой дикой гористой местности.

В шесть вечера остановились на ночевку. Я расположился со спальным мешком на каменном уступе горы и предвкушаю долгожданный сон. Солнце скрылось за зубчатой линией горизонта, небо на западе полыхает красным цветом, переходящим ближе к востоку в синий, фиолетовый и наконец в угольно-черный. Вокруг и ниже меня мерцает огоньками целое море армейских костров. Уходя вдаль, к темной противоположной стороне долины, они напоминают какое-то факельное шествие. Вокруг костров сгрудились люди; время от времени к огню наклоняется чья-то тень, чтобы поставить банку бобов или кружку кофе, и снова сливается с окружающей темнотой. Ночь опускается быстро, как занавес в конце пьесы; приглушенные голоса постепенно стихают в молчании вечности. Наконец костры затаптываются — еще один день остался позади, пора устраиваться на ночь в спальном мешке. Надо отдохнуть, перед тем как утром снова взваливать на спину ношу. О господи, сколько еще мне предстоит протопать!

Посылка из Англии с продуктами, которые насыщают организм гораздо лучше, чем какая-либо иная еда, потому что сознаешь, что все это было упаковано руками друзей в уютном английском доме. Настоящее удовольствие получаешь от самых простых вещей, и именно это запоминается навсегда, — очень важное открытие.

На Бодуэна большое впечатление производит качество продуктов в моих посылках; он говорит, что они де ла класс (высший класс), и именует меня теперь не иначе как милорд Джон.

Поднялись в 1.45 — можно сказать, и не ложились. Мчались на грузовиках прямо на восток сквозь черную холодную ночь, свернули по Национальной автостраде № 5 к Сетифу, а оттуда прямо на север по автостраде № 9, которая через пять часов вывела нас к ущелью Керата.

По дну ущелья вьется дорога с крутыми поворотами. Она была проложена много лет назад легионерами, о чем свидетельствует огромная мемориальная доска, вмонтированная в скалу у дороги. Само ущелье — еще одно чудо света. По обеим сторонам дороги к небу вздымаются две отвесные стены. Уникальный разлом горной породы. Мы только головами вертели и таращились на этот поразительный каприз природы. И лишь затем появилась пугающая мысль: «Это что, вот здесь мы и будем подниматься?!» И действительно, какой-то горный козел проложил серпантином тропинку, и мы гуськом полезли наверх по его следам. Колени у подбородка, вещмешки за спиной тянут вниз. Мы карабкались к небу, а с него, не переставая, сыпал мелкий дождь. На вершинах скал гуляли облака; в этом тумане ничего не стоит поскользнуться, и — поминай как звали.

Наконец мы добрались до самого верха, где с удивлением увидели расположившихся лагерем арабов, которые тоже никак не ждали нас в гости. При нашем появлении они мигом сориентировались и растворились в тумане. Искать их было бесполезно. Плауманн тащил с собой пулемет, а я патроны к нему. Пристроив пулемет на скале, Плауманн послал вслед арабам несколько очередей, я при этом заправлял в пулемет ленту. Но погодные условия помогли им благополучно улизнуть. Неподалеку стояла небольшая мехта, служившая феллахам пристанищем. Мы ее сожгли. Их часовой, очевидно, прозевал нас, за что, скорее всего, поплатится жизнью, когда они сделают остановку, чтобы собраться с мыслями. У партизан суровые законы и железная дисциплина — иначе им не выжить.

Мы все-таки пошарили на вершине на всякий случай, но при нулевой видимости это был пустой номер, и к вечеру мы стали спускаться. По пути нам попалась небольшая долина на склоне, а в ней роща апельсиновых деревьев! Мы набросились на них, как саранча. После утомительного лазания по скалам с пересохшим горлом казалось, что в жизни не пробовал таких райских плодов. Набив животы, мы продолжили спуск и закончили его уже в темноте, промокшие до нитки. На дне ущелья мы нашли брошенные казармы с наваленной на полу соломой, где и заночевали.

Поднявшись на рассвете, под проливным дождем поехали в Филипвиль.

Вечером встретился с Робином Уайтом, мы обменялись новостями за пивом. Робин служит в хозроте, не участвует в операциях — и много теряет. Если бы он осознал это, то я уверен, что он предпочел бы ходить в горы, а не торчать безвылазно в лагере. Я готов в любой момент поменяться с ним местами.

Арабы опять активизировались. Это повторяется регулярно; начало года обычно отмечено нарастанием напряжения, которое взрывается бунтами и манифестасьон (демонстрациями). Объявлен комендантский час с 23.00. Мы снова вступаем в сезон пластиковых бомб. Чьих рук это дело? Арабов или ОАС? Неизвестно. Да и не все ли равно? Главное, что эти столкновения ничего, кроме страданий, французам не приносят, а арабам — уж и подавно. Я сходил в город — будто морг посетил. В барах и бистро закрыты ставни, висят замки: несколько лишних вырученных франков не окупят гранаты, брошенной в окно. Всюду пусто и мертво, как в городе призраков. Я бродил по обезлюдевшим улицам, возможно надеясь, что произойдет чудо и по прихоти судьбы я встречу Николь, но этого никак не могло случиться, и я уже достаточно прожил, чтобы в глубине души понимать это.