Макс Вебер: жизнь на рубеже эпох

В 1909 году Вебер становится крестным внебрачного сына Эльзы Яффе Петера, что связывает их еще крепче. Он часто говорит о ней с Марианной, которая сама демонстрирует признаки своеобразной влюбленности в Эльзу и, во всяком случае, вопреки собственным убеждениям, совершенно не способна на нее обижаться. Вебер крайне возмущен тем, что свидания Отто Гросса с сестрой Эльзы Фридой проходят в особняке Яффе; по законам того времени это могло расцениваться как сводничество и являлось уголовным преступлением. Что за легкомыслие — ведь теперь все зависело от настроения прислуги! Кроме того, это был адюльтер, поскольку английский супруг Фриды не верил в теории Отто Гросса, впрочем, как и Эльза, которая не говорила ему об этом лишь потому, что тогда все было бы кончено. И разве «не „грязно“ отдаваться без принуждения любви?» Веберу понятно также, что привлекает Эльзу в ее хирурге: отсутствие проблем — «ведь он милый, славный парень». Впрочем, скорее всего, ее привлекало не только это. Однако и хирург исчезает из поля зрения весной 1908 года: он нашел себе невесту. Супруги Веберы сходятся на том, что «не обремененная ответственностью эротика чувственного счастья, быть может, и придает нам новые жизненные силы», однако ее воздействие, по словам Вебера, аналогично «воздействию тяжелой болезни, какого–нибудь тифа, который тоже после выздоровления может вызвать прилив сил». Сложно не заметить, что Вебер в своей аргументации осторожно подбирается к возможности собственной внебрачной страсти, ибо в чем здесь принципиальное отличие от той бухгалтерии сил, которая два года назад вызывала у него лишь насмешку? Аналогия с болезнью, усиливающей в человеке то, что она не смогла в нем убить, кажется несколько притянутой, поскольку болезней никто, кроме персонажей романов Томаса Манна, добровольно не ищет, тогда как с эротикой чувственного счастья дела обстоят совершенно иначе^[509].

После упомянутого Венского конгресса Союза социальной политики в сентябре 1909 года, на котором Макс Вебер вместе с братом Альфредом обрушивается на бюрократизацию общества, а в одиночку — на оценочные суждения в политэкономии, отношения между участниками описываемых событий обостряются. Вебер, кажется впервые после своей болезни, полон сил и энергии. Он выступает, нападает, увлекает за собой. Его жена испытывает едва ли не эротическое влечение к его новой интеллектуальной мощи, но впоследствии описывает свое восхищение таким образом, что не разгоревшийся между ними огонь страсти предстает победой ее благоговения над плотскими желаниями^[510]. Можно лишь догадываться, какие психологические барьеры с той и с другой стороны стали причиной того, что супруги Веберы так никогда и не стали сексуально привлекательными друг для друга. Впрочем, возможно, на тот момент жене Вебера уже было понятно, что пробуждающиеся в нем жизненные силы ищут выхода на стороне. Эльза Яффе предложила ему продолжить путешествие и отправиться в Дубровник. Он с ней флиртует, они меняют решение, и две супружеские пары, Яффе и Веберы, едут вместе в Трист. Оттуда Марианна Вебер, готовая к самопожертвованию, возвращается в Гейдельберг, а чета Яффе и Макс Вебер едут в Венецию. Все это несколько напоминает поведение подростков, когда двое влюбленных, которых официально еще ничего не связывает, ждут, когда же они наконец смогут остаться одни, но при этом им сложно не считаться с тем, что другие, «третьи», не хотят уходить. Они пока боятся открывать правду, не в последнюю очередь еще и потому, что совершенно не знают, в чем она состоит, поэтому пребывают в состоянии неопределенности и надеются, что их нерешительность и ожидание сами спровоцируют какие–то решения, избавив их от опасности потерять лицо вследствие однозначного собственного выбора.

Наконец, в Венеции Вебер на несколько часов остается наедине с Эльзой Яффе. Она вспоминает об их разговоре так: «Он говорил, что в моей жизни еще не все решено, говорил о возможности и допустимости некоторых „авантюр“, но: „Только не с моим братом!“. Я думаю про себя: „Тебе хорошо говорить!“» Последняя фраза, вероятно, означала следующее: ты по принципиальным соображениям устанавливаешь, что допустимо, а что — нет, но как должен принимать решения человек, живущий не принципиально, а конкретно? Как бы то ни было, интимного контакта между ними не произошло. В ноябре 1909 года Эльза пишет Фриде Гросс, что не хочет подчиняться ему целиком и полностью. Вебер же, оглядываясь на этот момент своей биографии десять лет спустя, вспоминает, что тогда перед ним пронеслась вся его жизнь и он мечтал лишь о том, чтобы снова стать двадцатилетним «во всех отношениях». Однако уже зимой 1909 года Эльза Яффе снова влюбилась, а весной следующего года, к отчаянию Эдгара Яффе и ярости Макса Вебера, стала любовницей его брата^[511].

ГЛАВА 19. Социология муз, Мина и комма^[512]

Красота есть глубина плоскости. Фридрих Геббелъ

В январе 1910 года Эльза Яффе пишет Альфреду Веберу, что у Макса Вебера больше настоящей любви к ней, чем у него, Альфреда, так как «ты любишь прежде всего жизнь, а меня любишь потому, что я люблю жизнь вместе с тобой. — А ему так мало досталось любви». Нужно действительно постараться, чтобы в одном–единственном предложении обидеть сразу трех близких и влюбленных в тебя людей: того, кто любит сильнее, сказав, что он остался ни с чем, адресата, обвинив его в недостаточной любви, и, наконец, подругу, от которой первый недополучает того, в чем отказывает ему сама автор письма. Впрочем, такая независимость от эмпатии, очевидно, не делала Эльзу Яффе менее привлекательной. Тот, кто любит, лишь в очередной раз убедится: когда это говорит она, то это звучит совсем по–другому.

Марианна Вебер продолжает заботиться о ее благополучии, Альфред Вебер на протяжении всей своей жизни пишет ей письма — в совокупности это около шестнадцати тысяч страниц. Впрочем, его брат Макс объясняет себе эту ситуацию так, что для Эльзы Яффе «едва ли не безразлично», к кому она испытывает страсть — сначала к Гроссу, потом к Гундольфу, потом к Зальцу, потом «немного иначе» к Альфреду, где, «разумеется, присутствует не только сексуальное притяжение». Подобные объяснения, которые срывают покров иллюзий, однако, не означают фактического ослабления влечения. Здесь можно вспомнить мольеровского мизантропа, которому тоже не сильно помогало понимание того, что та, кого он любил, недостойна любви. Кроме того, те, кто на основании веберовской критики в адрес своей возлюбленной приходят к выводу, будто ученый уже не испытывает к ней былой страсти, должен учитывать, что эту критику он высказывает в письме к супруге^[513].

Таким образом, любовные переживания Макса Вебера все же не угасли в смирении и возмущении, хотя такая парадоксальная комбинация чувств встречается в его жизни постоянно. Он любит Эльзу Яффе, она об этом знает, знает об этом и Марианна Вебер, а значит, и мать Макса Вебера. Так, например, в декабре 1909 года Марианна сообщает Хелене Вебер о том, что для Макса общение с его «светскими» друзьями не столь невыносимо, как можно было бы подумать, он даже сам иногда выходит в свет, когда у него есть «желание», например, посетить Эльзу в ее доме в горах — имеется в виду вилла в Гейдельберге у горы Шлоссберг. Слова «желание» и «светские» выделены. Она видит, как он добивается Эльзы; чтобы добиться ее согласия на замужество, он не прикладывал подобных усилий^[514].

И тем не менее главу, описывающую следующий период своей семейной жизни, Марианна Вебер называет «Жизнь прекрасна». В этом подзаголовке для нее соединяются сразу несколько событий. Весной 1910 года супруги Веберы, получив наследство, переселяются в старую виллу «Фалленштейн», где на другом этаже живет семья профессора Трёльча и где прошла юность Хелены Вебер. Из окон дома открывается чудесный вид на Неккар и руины замка на другом берегу реки. «В саду перед домом поднимают к небу свои совершенные кроны китайские дубы — „деревья богов“, посаженные еще отцом; перистая листва со светло–зелеными гроздьями желудей украшает величественные ветви. Они теперь достают до крыши дома, позади которого, в горном саду, на необъятных катальпах каждое лето появляются широкие, бархатно–зеленые листья и благоухающая белая пена цветов. И все еще журчит в далеком гроте, спрятанном на горном склоне под густой завесой плюща, веселый ручеек — Львиный родник»^[515].