Годы в броне

Записка от начальника отдела кадров армии полковника М. Г. Меркульева влила в меня новые силы и уверенность в полном выздоровлении. Меркульев писал:

"Рыбалко вызывал меня, интересовался вашим здоровьем, приказал отправить посылку с продуктами, а главное, передать следующее: "Милости прошу вместе кончать войну".

После этой короткой записки я только и мечтал, как бы скорее вырваться на фронт.

Весточка, которую я получил с фронта, переходила из рук в руки. Дошла она и до лечащих врачей.

Доктор Мильчев только и мог сказать:

- Ваш генерал Рыбалко - настоящий человек. Он, пожалуй, сделал для вас больше, чем любой из нас, врачей.

Выздоровление шло успешно, но неожиданно на меня навалилось большое личное горе.

В один из июньских вечеров меня посетил односельчанин и друг детства Петр Усов, который тоже был ранен и находился на излечении в Железноводске. Мы не виделись больше пяти лет. С детства я знал его очень веселым и разбитным пареньком. Но тогда, встретившись со мною, Петр был мрачен и неразговорчив. Я сразу почувствовал: мой друг что-то недоговаривает.

Мы вышли на балкон, уселись в плетеные кресла. Разговор шел о нашем селе Святске, где оба родились и выросли. Вспомнили годы счастливой юности, нашу комсомольскую ячейку и первые дни коллективизации.

Я спросил о моих родителях. Петр промолчал. Спросил снова - та же реакция. Поведение Петра насторожило меня. С первых дней войны и не получил ни одной весточки от своей семьи, хотя неоднократно пытался связаться с ней.

И вот передо мною сидел школьный товарищ, побывавший после освобождения в нашем селе. Неужели я и от него ничего не узнаю?

Петр Усов оказался настоящим другом, не утаил от меня страшной правды.

- Знаешь, Давид, не в силах я больше молчать, - сказал он в конце вечера, собираясь уже прощаться. - Хотел скрыть от тебя, да не могу. Крепись, дружище. Нет у тебя больше семьи. Фашисты расстреляли батьку твоего, мать и Соню с детьми, Аню, не пощадили дедушку и бабушку. Вместе с ними погибли мой брат Ваня и наш друг Гриша Сапожников...

О гибели родных и близких я догадывался уже давно. Но не хотел верить в это. Освобождая города и села Украины, мы много раз видели следы фашистских злодеяний. Был я и у Бабьего Яра в Киеве. Видел бесконечные виселицы, могилы, трупы и разрушения на пути, по которому отступали фашисты.

Рассказ друга навсегда похоронил мои надежды. Какое злодеяние! Найдутся ли у меня силы, чтобы перенести эту страшную трагедию?!

Через несколько дней, когда острая боль немного притупилась, я посетил моего земляка. Еще раз выслушал печальный рассказ о гибели родных и близких.

Всех моих родных и весь партийный актив Святска расстреляли 25 января 1942 года. Оккупанты уничтожили всех, кто поднял голос протеста против их звериных порядков. Они безжалостно истребляли стариков, женщин, детей. Среди погибших 74 человека носили фамилию Драгунских. Это были мои родители, сестры и братья, дяди, родные и близкие...

В последний раз я побывал в Святске незадолго до войны. По случайному совпадению под родительский кров съехались тогда четыре брата. Я - слушатель академии имени Фрунзе, младший брат Михаил - курсант танкового училища, мечтавший стать военным и всегда следовавший моему примеру, средний брат Зиновий - студент Московского института химического машиностроения, и старший брат, работавший в Москве.

Грянула война, и наша добрая, хрупкая мама проводила всех четырех сыновей на фронт... Значит, она так и не узнала, что под Сталинградом сложили головы два ее младших сына.

Я невольно думал об этом, слушая Петра Усова, от которого узнал страшную правду.

Мою мать долго прятали соседи-русские, рискуя своей жизнью. И все-таки фашисты ее нашли. На Брянщине тогда стоял лютый мороз. Мать вывели на сельскую площадь. Все население согнали к зданию сельсовета. Эсэсовец крикнул во весь голос:

- Сколько у тебя сыновей, иудейка?

Мать презрительно на него посмотрела:

- Миллионы. Дети всех матерей - мои дети.

- Где твои сыновья?

- Воюют против вас, фашистских гадов.

- Прокляни своих сыновей, иудейка, и мы дадим тебе свободу.

Люди замерли в ожидании ответа.

Маленькая, седая, совсем больная женщина встала, расправила плечи, набрала в остывшие легкие холодный воздух и крикнула:

- Я благословляю своих сыновей, благословляю сыновей России на борьбу с ненавистным врагом...

Автоматная очередь оборвала жизнь моей матери, советской женщины, душой понимавшей, что такое дружба народов и любовь к Родине, хотя она была малограмотной и еле-еле умела расписаться. Она была не только матерью, но и советской патриоткой...

После всего, что я услышал от Петра Усова, немыслимо было дальше оставаться в санатории. Я стал собираться в путь.

Опять в строю

В один из знойных июньских дней я втиснулся в душный вагон, чтобы через Ростов и Харьков добраться до Киева.

Стояло лето 1944 года. Станции и разъезды, мелькавшие за окном, носили на себе неизгладимые следы войны.

Армавир и Ростов лежали в руинах и были неузнаваемы. Но, несмотря на это, жизнь здесь била ключом. Восстанавливались заводы, через Дон уже был сооружен временный мост, по которому двигались железнодорожные эшелоны.

Ожил Донбасс. Вовсю шли восстановительные работы на железнодорожных путях, в пристанционных постройках.

В Харькове сделал пересадку. Впервые за годы войны я ехал пассажирским поездом. Приближение к Киеву вызвало рой воспоминаний: о битве на Днепре, о букринском плацдарме, об освобождении столицы Украины.

С закинутым за спину солдатским вещевым мешком я, опираясь на палку, гордо зашагал по Крещатику.

Киевляне по кирпичику разбирали разрушенные дома, взрывали лестничные клетки, висевшие в воздухе, расчищали улицы и переулки.

Наконец добрался до окраины Киева - Святошино. В ноябре прошлого года в этих местах на лесных просеках, у Беличей и Пущи-Водицы шли ожесточенные бои. Теперь на опушке этого леса сидела большая группа солдат и офицеров: ждали случая, чтобы добраться до своих частей.

Лихо подкатил бензовоз. Из кабины выскочил чернявый шофер. Длинные тонкие усики, концы которых стрелками смотрели вверх, ничуть не старили молодого мальчишеского лица.

- Кому куда, пожалуйста, в кабину! - бойко выкрикивал он.

Из толпы доносились голоса:

- В Белую Церковь, в Житомир, в Казатин.

- В Тернополь. Может, по пути? - с надеждой спросил я.

Мне повезло. Шофер молча забрался в кабину, тряпкой протер сиденье, и мы покатили на запад по разбитой войной дороге.

Паренек оказался разговорчивым и расторопным. Успел рассказать о себе, о части, в которой служит второй год. К вечеру добрались до Бердичева.

- Мне сворачивать, товарищ полковник. Посидите минутку в кабине, здесь рядом дорожная комендатура. Я туда живо смотаюсь и приведу кого-нибудь. Не стоять же вам на шоссе в ожидании попутного транспорта.

Не прошло и нескольких минут, как из ближайшего переулка вынырнул мой новый знакомый. А вслед за этим к бензовозу подъехала автомашина, из кабины которой медленно выбрался неопрятно одетый угрюмый солдат.

- Солдат Мельников к вашим услугам. Пожалуйте в дорожную комендатуру. И зашагал широким шагом, не оглядываясь в мою сторону.

Я засеменил за солдатом. Мне вдруг захотелось растормошить этого мрачного человека.

- Чем недовольны, старина?

Мельников остановился, неопределенно посмотрел на меня:

- А что хорошего, товарищ полковник? Встречаешь, провожаешь, кормишь людей... Разве это война? Просил одного заезжего генерала захватить с собой на фронт, а он усмехнулся: "Фронт обойдется и без таких вояк".

- Да чем же вам здесь плохо?

- Хорошего маловато. Приеду на Урал, спросят: где воевал? на каком фронте? за что медали получал? А мне что сказать? С девчатами тыловые дороги обслуживал? Да моя старуха и та засмеет.