Годы в броне

У моей кровати остановился широкоплечий, приземистый, с седыми отвисшими усами и густыми черными бровями, могучий мужчина лет шестидесяти.

- Этот самый? - спросил он.

- Так точно! - торопливо выпалил хирург.

- Плевра цела?

- Повреждена. Ранение проникающее.

- Как глубоко проник осколок в печень?

- На девять сантиметров.

Ковальский еле успевал отвечать на вопросы, которые градом сыпались на его голову.

- Сделал резекцию седьмого, восьмого и девятого ребер, наложил сальниковую тампонаду.

- Почему гноится рана?

- Обнаружен остеомиелит и перихондрит.

- Ну а как сердце? - Произнеся эти слова, незнакомый доктор пощупал мой пульс, послушал сердце. - Мне говорили, что вы три раза были ранены за полгода.

Я кивнул.

- Хороший у вас мотор. Как у тяжелого танка. Ковальский улыбнулся:

- Товарищ генерал-лейтенант, он и есть танкист. Командир танковой бригады.

- Тогда все ясно.

Воспользовавшись паузой, я тихо спросил:

- А вы кто будете?

- Я заместитель главного хирурга Красной Армии Гирголав. Слыхали про такого зверя?

- Тогда разрешите задать вопрос. Можно ли жить с заплатами на печени?

Академик С. С. Гирголав придвинул стул к кровати, погладил меня по голове и сказал, мягко улыбаясь:

- Дорогой мой человек, вы обязательно будете жить. Такие оптимисты не умирают. Но придется еще немало повозиться с вами. Мы отправим вас в глубокий тыл. Сделаем пластическую операцию, закроем образовавшуюся дыру. Но теперь берегитесь танков, держитесь от них подальше. Кстати, - обратился академик к доктору Ковальскому, - почему раненый до сих пор здесь?

- Две недели он был нетранспортабельным, но на днях обязательно отправим.

- Вот и хорошо, - резюмировал Гирголав. - А вас, коллеги, - обратился он к стоявшим в палате врачам, - сердечно благодарю за классически проведенную операцию. Такому мастерству может позавидовать любой хирург.

* * *

30 декабря, забинтованный и укутанный, как младенец, я лежал в купе санитарного поезда. Меня провожали близкие друзья: доктор Людмила Федорова, адъютант Петр Кожемяков, шофер Петр Рыков и рядовой Федор Романенко. Поезд уходил на восток.

Санитарный эшелон начал отсчитывать километры по Левобережной Украине. Всего несколько месяцев назад разъезды, станции, города, села, которые мелькали в окнах вагона, были полями сражений. Всюду виднелись остовы разрушенных домов, сгоревшие дотла деревни с торчавшими кое-где закопченными кирпичными трубами. На железнодорожных станциях восстанавливались мосты, шла укладка железнодорожных путей, ремонтировались водонапорные башни. На каждом шагу были видны зияющие раны войны. Этот когда-то цветущий край был разрушен и опустошен...

Сколько же потребуется сил и средств, чтобы на этой измученной, поруганной земле заколосились поля, расцвела жизнь!

Второй день мы в пути. Каждая станция держит нас по нескольку часов. Безостановочно пропускаются идущие на фронт эшелоны с танками, боеприпасами, продовольствием. Идут маршевые роты. Молодые солдаты и подтянутые офицеры спешат на Правобережную Украину, идут на смену тем, кто, как мы, вышел из строя.

Наш вагон особый, в нем лежат тяжелобольные. Здесь нередко стонут, кричат, взывают о помощи.

Наивная, милая сестричка пытается своими разговорами отвлечь нас от тягостных дум, от непрекращающихся болей.

Температура у меня скачет и скачет. К ночи она достигает 40,2 градуса, утром и днем - не снижается. В купе собрались врачи. Читают историю болезни, многозначительно качают головой. Высокий, очкастый и усатый, похожий на моржа врач грозно произносит, ни к кому не обращаясь:

- Зачем его взяли в поезд?

Он слушает сердце, щупает пульс, трогает вздутый живот.

А я мало что соображаю, вижу только людей в белом. Приоткрыв глаза, ищу среди них Федорову, Ковальского, Рыкова, Кожемякова, но их здесь нет.

- Его и до Саратова не довезешь, не говоря уже о Челябинске, доносятся до меня обрывки разговора.

- Как жаль, что проехали Полтаву...

- Будем надеяться на Харьков, - говорит тот же очкастый и усатый.

Ни запах нашатырного спирта, ни беспрерывные уколы уже не раздражают меня. Ко всему - полное безразличие.

Второго больного уносят из купе, меня оставляют одного. Веселая сестричка загрустила, притихла. Тревожные и пугливые глазенки устремлены на меня. Рука се все чаще прикасается к моей голове. Близится страшная, изнурительная ночь. В куне снова несколько человек в белых халатах.

- Мерефу проехали, обещают эшелон до Харькова нигде не останавливать, докладывает один из врачей усачу - он у них, видимо, главный.

Меня укутывают в одеяло. Голову обвязывают полотенцем. Чем-то мягким и теплым накрывают ноги. Веселая сестричка оказалась в центре внимания: люди подходят к ней, инструктируют, суют в карманы порошки, склянки. Появляются двое пожилых мужчин, кладут меня на носилки. Поезд замедляет движение.

Вагон наш дернуло, колеса заскрипели и остановились. Ко мне подошел все тот же очкастый мужчина, поднес к носу бутылку с противным запахом, наклонился ко мне, и я четко услышал его слова:

- Сестричка отвезет вас в харьковский госпиталь. Там вам будет лучше. Выздоравливайте, дорогой. Девушка сама харьковчанка. Она вас не оставит. Заодно поздравляю с Новым, 1944 годом. Он уже наступил...

Санитарная машина с затемненными фарами мчала нас в новогоднюю ночь по пустынным разрушенным улицам Харькова.

Сонный и растрепанный дежурный врач растерянно замахал длинными руками:

- Откуда вы взялись? Мы ожидаем санлетучку пятого января. Не знаю, что и делать с вами?! Нет ни одного свободного места. Пока положите его на пол, а завтра разберемся.

И тут вдруг заговорила девчушка-медсестра. Да как заговорила!

Не теряя времени, дежурный врач, оказавшийся окулистом, вместе с моей спасительницей отнесла меня в операционную. Здесь девушка разбинтовала меня, осторожно обтерла рану ватой, смоченной спиртом, обмыла мне лицо, дала попить.

Бледные лучи январского солнца проникли в операционную, и стало совсем светло. Очнувшись от сна, я увидел снова вокруг себя врачей и сестер, а среди них мою курносую харьковчанку с улыбающимися черными глазенками.

Поймав ее взгляд, я приветливо кивнул и спросил: что случилось? где нахожусь?

В тот же миг до меня донесся зычный голос, а вслед за тем к столу пробрался среднего роста человек в белом халате с карими глазами и седой головой.

Я с радостью узнал в нем чудесного хирурга, начмеда госпиталя Исаака Яковлевича Кугеля, который лечил меня несколько месяцев назад, когда осколок угодил в брюшину. Недолечившись, я в октябре сбежал из-под опеки доктора Кугеля на фронт. К счастью, я оказался не одинок. Среди выздоравливающих нашлось около двадцати таких же умников. Мы и махнули тогда в свои части.

Мгновенно вспомнив все это, я тут же сообразил, что снова попал в харьковский госпиталь. От одной этой мысли настроение сразу улучшилось: здесь меня спасли однажды, значит, спасут и теперь.

* * *

В апреле мне разрешили сидеть. Этому радовался не только я. В палате нас двое. Недавно поселили новичка, Василия Дубкова, молодого майора, командира стрелкового батальона. Осколком у него сильно изуродована ключица. В первые дни он стонал и метался. После того как его заковали в гипс, мой сосед притих, успокоился. Я тоже в последнее время стал чувствовать себя значительно лучше, только ночи по-прежнему казались длинными и изнурительными. За три с половиной месяца, что я находился в этой длинной, узкой, с высоким потолком комнате, я успел проводить на фронт не одно пополнение из бывших раненых.

В январе в этой палате лечился командир танковой бригады - маленький светловолосый, с серыми глазами, полковник Колесников. Его сменил командир артиллерийского полка - стройный голубоглазый белорус Забелло, который находился со мной в этой комнате до конца марта и тоже уехал на фронт.