На предельной высоте

Заметим, что сам Эйтингон вовсе не был уверен в благополучном исходе предстоящей ему операции. Он знал, что находится между жизнью и смертью. А перед самой операцией он написал письмо Хрущёву. Можно считать, что это было прощальное письмо, которое Эйтингон направил в адрес Коммунистической партии, в которую вступил 19-летним парнем и которую считал своей партией всю жизнь.

«За что меня осудили? Я ни в чём перед партией и Советской властью не виноват, — писал он в этом письме. — Всю свою сознательную жизнь по указанию партии я провёл в самой активной борьбе с врагами нашей партии и советского государства. В начале 1920 года Гомельским губ комом РКП (б) я был направлен для работы в Особый отдел Губчека. С этих пор по день ареста я работал в органах госбезопасности. Работой моей в органах партия была довольна. Это можно заключить из того, что, вскоре после моего направления в ЧК Губком РКП(б) меня выдвинул и назначил членом коллегии и заместителем председателя Гомельской Губчека. Через год-полтора по указанию ЦК РКП (б) я был переброшен на ту же должность в Башкирскую ЧК в связи с тяжёлой обстановкой, которая тогда сложилась в Башкирии. И работой моей в Башкирии были довольны в Москве. После того, как обстановка в Башкирии нормализовалась, меня перевели в центральный аппарат, в котором я работал до моего ареста.

По личному указанию Феликса Эдмундовича Дзержинского я был направлен на учебу в военную академию (ныне Академия им. Фрунзе). После окончания факультета Академии в 1925 г. я был направлен на работу в разведку. И с тех пор до начала Отечественной войны находился за пределами страны на работе в качестве нелегального резидента в Китае, Греции, Франции, Иране, США. В 1938—39 гг. руководил легальной резидентурой НКВД в Испании. Этой работой ЦК был доволен.

После ликвидации Троцкого в особом порядке мне было официально объявлено от имени инстанции, что проведённой мной работой довольны и меня никогда не забудут, равно как и людей, участвовавших в этом деле. Меня наградили тогда Орденом Ленина, а Андрея (Судоплатова — прим, авторов) — Орденом Красного Знамени. Но это — только часть работы, которая делалась по указанию партии в борьбе с врагами революции. Следствие по моему делу ввело в заблуждение ЦК. Личных заданий бывшего наркома никогда и ни в одном случае я не выполнял. Что же касается работы, то она проходила с участием сотен и тысяч людей. О ней докладывали и с ней знакомили таких тогда людей, как Маленков, Щербаков, Попов, а также в ЦК ВЛКСМ Михайлов и Шелепин, которые направляли на работу людей, обеспечивали техникой. Работой нашей ЦК был доволен. Я и Андрей были награждены Орденом Суворова.

И вот, от одного липового дела к другому, из одной тюрьмы в другую, в течение более десяти лет я влачу своё бесцельное су-шествование. Потерял последние силы и здоровье. И совершенно непонятно, кому нужно было, во имя чего, довести меня до такого состояния. А ведь я мог еще работать добрый десяток лет и принести пользу партии и стране, если не в органах госбезопасности, то на другом участке коммунистического строительства…»

Судя по этому письму, Эйтингон и после десятилетнего заключения оставался безнадёжным романтиком, верившим в светлые дали коммунизма. Выйдя из тюрьмы, однако, он увидит совсем другую страну и вскоре начал понимать то, чего так и не смог (или не захотел понять) за все годы. Пройдет время, и он выскажет всё, что думает о Хрущёве, Брежневе и КГБ, о том, что партийные бюрократы давно перестали быть коммунистами, что их цель — не служение народу, а сохранение своих теплых местечек. Но справедливости ради надо сказать, что он никогда не позволял себе говорить такое в присутствии детей: он не хотел, чтобы они были скептиками и циниками.

В тот период делом Эйтингона занимался адвокат Евгений Зорин. Безусловно способный и очень деятельный юрист, он добился того, что Эйтингону в срок, который он должен был отбыть в тюрьме по последнему приговору, были засчитаны полтора года, которые он уже отсидел при Сталине — как незаконные. В декабре 1963 г. Военная коллегия Верховного суда определила, что срок лишения свободы Наума Исааковича Эй-тингона действительно должен включать полтора года, проведённые им в тюрьме ещё до второго ареста. Так, хоть приговор и не подлежал обжалованию, срок его заключения по нему всё же сократился.

Надо сказать, что ни Эйтингон, ни Судоплатов ничуть не были уверены в том, что, даже отсидев определённый им срок, они выйдут на свободу. На их памяти ещё была практика держать важных свидетелей в тюрьме всю жизнь, а то и уничтожать их накануне окончания срока. Но, видимо, в нынешних уело-виях это было сделать не так просто. За Эйтингона ходатайствовал не только получивший звезду Героя Советского Союза Рамон Меркадер, но и многие другие разведчики. Дело Судо-Платова и Эйтингона было бельмом на глазу ЦК КПСС. Если бы они не вышли на свободу, все разглагольствования Хрущёва о стремлении установить в стране законность и порядок и прекратить судебный произвол оказались бы вообще несостоятельными.

Лёня и Муза-младшая. Когда они, наконец, встретились с отцом, выпущенным из тюрьмы, он был уже старым человеком

Впрочем, Хрущёв и сам недалеко ушёл от своих предшественников. В 1961 г. в той же самой печально известной Владимирской тюрьме тайно судили и расстреляли около десятка человек — участников голодного бунта в маленьком городке Муроме. А в июне 1962 г. «архитектор оттепели» отдал приказ стрелять по безоружной толпе в Новочеркасске, из-за голода и нищеты поднявшейся на демонстрацию под лозунгом «Долой Хрущёва!» Около сотни человек было убито, среди них дети и женщины. Девять человек тайно судили и расстреляли. Вот такой демократ пришёл к власти на волне антисталинской кампании! Впрочем, суд истории над ним ещё будет, как случился уже над его предшественниками, но только тогда, когда окончательно сойдут с политической арены те, кого он выкормил и сделал соучастниками своих преступлений.

Как бы то ни было, но в марте 1964 г. Эйтингона освободили. Лишённый звания, орденов и партийного билета, 65-летний человек должен был начать новую жизнь, чтобы суметь себя прокормить. И всё же сознание того, что ему всё же подарили несколько лет жизни на свободе, было для него великим счастьем.

— Я на всю жизнь запомнила этот день, — рассказывает его дочь. — Мне позвонила тётя, сестра отца. Спросила, как дела, как здоровье матери. По несчастному стечению обстоятельств, мама тогда лежала в больнице. А у меня были весенние каникулы, и я каждый день её навещала. Лёня в это время служил на Краснознамённом Тихоокеанском флоте. Тётя попросила меня найти время и приехать к ней: у неё была необходимость меня увидеть. Больше она ничего не сказала.

Когда я приехала к ней на улицу Кирова, я увидела, что у неё собралось довольно много родственников: папин брат, старшая дочь Светлана и другие. Причём выглядели все как-то празднично, нарядно. Это заставило меня насторожиться. Тётя посадила меня за стол и сказала: «Подожди минуточку». Я поняла, что происходит нечто важное. Тут в комнату вошёл папин брат и сказал: «Ты только не волнуйся». Я же ещё больше разволновалась. Потом они все вышли из комнаты, и вошёл отец. Когда я видела его в последний раз, это был сильный, крупный мужчина, с волевым лицом, с густыми черными волосами. Теперь передо мной стоял совершенно седой, старый человек с печальными глазами. У него был землистый цвет лица, от розовых щёк не осталось и следа. К горлу подкатил комок, и не могла сказать ни слова. Отец подошёл, положил руку мне на голову, а я разрыдалась. Он сказал: «Поплачь! Это хорошие, счастливые слёзы. Они принесут нам радость…» Мы сидели, обнявшись, и я не могла произнести ни слова. А он говорил, что очень долго ждал этого мгновения, и боялся только одного — что никогда не сможет увидеть меня. А 30 марта у меня был день рождения. Мне исполнилось 17 лет. За все годы моей жизни то был самый дорогой подарок к моему дню рождения.