На предельной высоте

Находясь во Владимирском централе, Эйтингон и Судоплатов все же старались не терять времени даром. Они не только много читали, но и занимались иностранными языками, переводили книги по истории: словом, готовились к жизни на свободе. При этом они оставались профессионалами, знатоками своего дела. Узнав о том, что в США идет формирование войск специального назначения «Зелёные береты», они написали письмо Хрущёву, в котором содержались их предложения относительно возможных способов противодействия спецвойскам США в случае вооружённого конфликта. В ЦК сочли, что они хотят привлечь внимание к своим ходатайствам о помиловании; на самом же деле Судоплатов и Эйтингон как профессионалы, просто не могли не отреагировать на обычное газетное сообщение.

Их письмо получило одобрение Шелепина, к этому времени ставшего секретарем ЦК и курировавшего вопросы безопасности и деятельность разведки. С письмом ознакомился и генерал КГБ Фадейкин. Он прислал во Владимир своего подчинённого — майора Васильева, который обсудил с заключёнными детали их предложения. Так, в результате беседы двух арестантов на тюремных нарах, в КГБ родился спецназ. Вскоре был создан диверсионный учебный центр, подчинённый 1-му Главному управлению.

Другим предложением, пришедшим на имя Хрущёва из Владимирской тюрьмы, было предложение Эйтингона и Судоплатова возобновить переговоры с лидером курдского повстанческого движения Мустафой Барзани, чтобы использовать его против иракского диктатора генерала Керима Касема, с которым СССР стало всё труднее о чем-либо договариваться. После их письма Судоплатова и Эйтингона в тюрьме посетил полковник Шевченко, начальник Владимирского областного управления КГБ. Он сообщил, что руководство КГБ использует их предложения. На этот раз их ждала награда: им выдали 2 килограмма сахара.

Лёня и Муза. 1959 год

Было ли это важно? Скорее всего, да; ведь тюрьма всегда тюрьма, если даже заключённый — генерал. Но важнее всего была та ниточка, что связывала его с домом: возможность писать письма Музе и детям, возможность получат! от них их коротенькие послания. Это он ценил более всего, без этого он бы не выжил!

Раз в год была возможность передать в тюрьму фото детей Мы старались не лишать папу этой радости. Все публикуемые в этой книге наши детские фотографии мы отправляли отцу, ν они вернулись домой вместе с ним из Владимирского централа Бодрый и весёлый вид на фотографиях должен был скрыть наше истинное состояние. Эти документы нам дороги тем, чтс они были с отцом в неволе и хоть как-то скрашивали его жизнь

Эйтингону, как мы уже говорили, в тюрьме давали газеты Такая поблажка имела и практическую сторону: он помогал тюремному руководству готовиться к политзанятиям, а младшем) тюремному персоналу читал лекции о международном положении. Хоть в этом он чувствовал свою полезность для общества.

Он считал, что и в тюрьме не должен самоустраниться от процесса воспитания своих детей, что его слово по-прежнему многое значит для них. Он верил в то, что они не могут не прислушаться к нему, к человеку, в любви и преданности которого они уверены. Вот что он писал сыну в одном из писем 1962 года.

Лёня и Муза. 1960 год

«Любимый мой сыночек! Письмо твоё мне очень понравилось. Особенно я доволен твоим хорошим отношением к коллективу, в котором ты работаешь. И пониманием ответственности, которое у тебя имеется в отношении коллектива, и серьёзности к выполнению обязательств, которые ты на себя берёшь. Такое хорошее, добросовестное отношение к порученному тебе делу меня восхищает и радует. Я очень прошу тебя, мой сыночек, сохранить это хорошее отношение к порученному делу, к выполнению обязательств, которые ты на себя берёшь, всю твою жизнь. Тогда ты всегда будешь очень уважаем людьми, с которыми ты работаешь. А это очень, очень хорошо…»

Несмотря на помощь тети Сони и то, что мама смогла устроиться на почту разносить телеграммы (там не нужна была трудовая книжка, сведения об образовании и не было первого отдела) семья испытывала материальные трудности, и Лёня после семилетки вынужден был пойти работать, а учёбу продолжать в школе рабочей молодёжи.

Отец писал пространные письма и просил у детей прощения за наставления. Ему так хотелось, чтобы они и в его отсутствие росли умными и целеустремлёнными, полезными для страны людьми.

Музе он писал короткие и простые письма: он не мог подчеркивать в письмах на волю, как любит её и как без неё скучает, потому что ему было хорошо известно иезуитство следователей. Их логика была такая: если любит, значит, всё, что хочешь, подпишет, когда и её начнем допрашивать с пристрастием. Поэтому всё, что он мог себе позволить, это писать ей слова благодарности за то, как она держится и как хорошо воспитывает их детей. Но Муза, зная его, тоже научилась читать между строк. Слова «горжусь вами» надо было читать: люблю, тоскую, прости…

Мы старались использовать любую возможность, чтобы передать ему письма. Здесь были ограничения, естественно. Но сейчас не хочется ни вспоминать об этом, ни винить кого-либо. Прошло слишком много лет, и огорчения тех лет забыты.

Мы описывали всё, что происходило в нашей жизни, за исключением тяжёлых и неприятных моментов. Мы считали, что не стоит добавлять горечи к тому, что он уже испытывает. Тем более, что он ведь не мог ничем помочь. Однажды Муза написала ему, что на проспекте, рядом с которым мы жили, закладывается памятник Кутузову, и мы, школьники, участвовали в субботнике, благоустраивая место вокруг памятника. Отца это сообщение страшно заинтересовало. В своём ответном письме он просил написать, какой это будет памятник, кто его скульптор, где его будут устанавливать. Но независимо от главной темы письма он всегда заканчивал его просьбами учиться как можно усерднее, помогать матери и беречь её здоровье.

Беспокоился он и о здоровье детей, особенно когда узнал об их увлечениях спортом. Не то, чтобы он был противником серьёзных нагрузок — нет! Но он боялся, что в семье, где дети плохо питаются (а в том, что ситуация в семье именно такая, он не сомневался), такие нагрузки могли быть для ребят опасными. Но его интересовало всё: как в доме проходит капитальный ремонт, как к его детям относятся одноклассники, есть ли у ребят одежда по сезону, помогает ли семье хоть кто-нибудь. И сквозь текст каждого письма пронзительной нотой проходит одно: как бы я хотел быть с вами, помочь вам, сберечь вас…

Система обрекла его на незаслуженный позор и на долгое тюремное заключение, но он, как и многие его сверстники и коллеги, был и в тюрьме убеждён, что его злоключения — результат козней отдельных мерзавцев, а не самой системы. Узнав, что сына приняли в комсомол, он поздравлял его от души. Когда же Леонида призывали во флот, он пожелал ему остаться во флоте и посвятить морской службе всю жизнь. Он, как и прежде, был предан делу, которому служил, но жизнь его теперь протекала, как он и сам признавал, в одних воспоминаниях о прошлом и в думах о семье.

Эйтингон знал, что занятия спортом требуют дополнительного питания и переживал за детей

Наступил 1963 год. Леонида должны были со дня на день призвать в армию. Муза училась в 9-м классе: не за горами были выпускные экзамены. Эти два события были очень важны для семьи, и в своих письмах Эйтингон старался не внушать им тревоги за себя, отвлекать их этим от текущих дел. Он писал им, что чувствует себя «как обычно», что проблем со здоровьем у него нет.

На самом деле всё было не так. Он чуть не умер от опухоли в кишечнике. Его сестра, известный в Москве врач, добилась от тюремных властей разрешения на то, чтобы Эйтингона посетил в тюрьме хирург-онколог Минц. Он спас Эйтингона, блестяще сделав в тюремном лазарете операцию. Кстати, в соответствии с договоренностью операция была платной. Она длилась долго, проводилась в довольно тяжёлых условиях. Но когда сестра Эйтингона приехала к хирургу, чтобы вручить ему его гонорар, он взять деньги отказался. По словам Минца, он не знал, кого будет оперировать; узнав же, заявил, что считает за честь продлить жизнь такого человека как генерал Эйтингон, и никакой платы за операцию не возьмёт.