Дневник. Том 1

ный симптом общественного упадка! Теперь во Франции даже

партий нет. Легитимисты, орлеанисты — все голосуют за Импе¬

ратора... Нет больше ни политических идеалов, ни убеждений...

Чтобы управлять Францией, достаточно только внушать страх!

Страх — вот чем в 1857 году стала отвага Франции! Страх пе-

141

ред бандитами и социалистами — вот она, движущая сила и

душа тридцати шести миллионов. Франция превратилась в

огромного Гарпагона, крепко вцепившегося в свои ренты и по

местья, готового снести преторианцев и Каракаллу, снести

любой позор, отлично его сознавая, — лишь бы спасти свой ко

шелек. Отечество — это теперь всего лишь перегруженный ди

лижанс, пассажиры которого, напуганные при проезде через

подозрительное ущелье, готовы продать душу жандармам... Ни

сословий, ни каст, только беспорядок и смятение, где сталки

ваются, сминая друг друга, словно две разбитые армии, только

два сорта людей: одни из них — ловкачи и смельчаки, жажду

щие добыть денег per fas et nefas 1, другие — порядочные люди,

желающие во что бы то ни стало сохранить свои.

Едем навестить деревенских соседей, людей милых, госте

приимных и приветливых — г-на и г-жу де Шарнасе. — Чем

дальше, тем больше мы устаем от утомительной светской ко

медии, которую разыгрываем из вежливости, без цели, без лич

ной заинтересованности, комедию, в которой все играют так

естественно, так непринужденно. Игра в любезность требует

физической саморастраты; связана со множеством забот и уста

лостью. Маска улыбки давит на нас, стягивает нам губы, голову,

а потом и слова и мысли. Словесные штампы претят нам, и на

столько, что если уж мы пользуемся ими, то всегда с отвраще

нием и неудачно. Даже молча изображать на лице интерес

к шумной болтовне, у которой единственная цель — не исся

кать, скоро и это может вывести из терпения!

Кроме того, между нами и этим обществом — целый мир;

наша мысль живет своей особой жизнью, в сфере идей, над

обстоятельствами, и не умеет опускаться до практицизма зау

рядного мышления, которое целиком черпает себя в жизненной

прозе и повседневных происшествиях. Наша принадлежность

к тому кругу людей, который мы посещаем, сказывается в ма

нере говорить, в ношении лакированных ботинок, однако и в

этом кругу мы чувствуем себя чужаками, нам здесь так же не

по себе, как тем, кто внезапно заброшен в одну из французских

колоний, где только внешняя сторона жизни доступна нашему

пониманию, а душа — за сотни лье от нашей. < . . . >

Шарье до революции — пастух; кое-что скопив, а кое-что

подзаняв у себе подобных, заводит в Торси торговлю строи-

1 Правдой или неправдой ( лат. ) .

142

тельным лесом, скупая его в огромном парке. Во время рево

люции приобретает замок — пятьдесят тысяч франков серебром

и ассигнациями. Продает решетки, свинец, железо за восемьде

сят тысяч франков. Затем продает на порубку лес, с возвра

щением земли по прошествии пяти лет, что приносит ему при

быль в двести тысяч франков, не считая земли. Его сын богат,

бывает в свете, женится на бесприданнице, дочери генерала

д'Эльбе, и берет себе имя де Жерсон. < . . . >

История одной церковной скамьи — «Церковь». Вокруг

этой скамьи сосредоточить все насмешки над религией. <...>

22 июня.

< . . . > Чтобы заработать детям на хлеб, некоторые люди

лет через десять будут давать объявления о публичном само

убийстве. <...>

Париж, 4 июля.

Один из героев нашего романа «Молодая буржуазия» — мо

лодой человек с сильным характером, быстро постиг людей и

жизнь, идет к цели кратчайшим путем и полагает, что единст

венная партия, способная поддержать таких, как он, — партия

республиканская; проводит два года в Риме, после чего стано

вится убежденным сторонником папской системы, внеся полную

ясность в то, что Сен-Симон называл «подземельем», а римляне

могли бы назвать «катакомбами»; после Рима он сразу стано

вится человеком серьезным, политиком и т. д.

Идем на набережные, чтобы возобновить связи с миром

редкостей, гравюр и т. п. Заходим к Франсу *, почтенному кни

гопродавцу и легитимисту. У него сын в коллеже Станислава.

Вместо того чтобы иметь, подобно отцу, независимое и доход

ное занятие, обеспеченную жизнь и достаточные средства на

воспитание детей, он, сын букиниста, по завершении образова

ния, станет высокомерным бюрократом с жалованьем в тысячу

восемьсот франков.

Чиновничество — это язва; просвещение — это болезнь со

временности. Каждое поколение старается подняться выше

своих отцов. Целое половодье честолюбивых замыслов, попыток

взобраться повыше, и при этом стыд за отцовскую лавку, за

отцовское ремесло. Отсюда — избыток сверхштатных служа

щих, крушение надежд, бунтарство нездорового и слишком воз

бужденного честолюбия. Все на все годны, у общества нет по-

143

стоянного русла. Тут уже не армия, а банда. Это приводит к

тем же последствиям, что и отмена привилегий в торговле, — к

разгулу конкуренции.

В один прекрасный день, — и мы идем к нему быстрым ша

гом, — когда все женщины научатся играть на фортепьяно,

а все мужчины — читать, мир рухнет, рухнет потому, что забыл

одну фразу из политического завещания кардинала Ришелье:

«Тело, повсюду усеянное глазами, было бы чудовищно — таким

же было бы и государство, если бы все его подданные стали

образованными. В подобном государстве послушание стало бы

редкостью, зато гордость и самонадеянность сделались бы обыч

ным явлением». < . . . >

6 июля.

Были в Салоне — во Дворце промышленности. Сад с его

рекой на английский лад, с редкими цветами, с парой лебедей

у берега, благонравных, как на картинке, с настоящими дере

вьями — все это просто волшебная сказка. Архитекторы и

устроители садов, безусловно, знатоки своего дела. Вот уже

несколько лет подряд они создают подлинные чудеса искус

ственной природы и садоводства. Кажется, это единственный

предмет роскоши, в производстве которого мы заметно про

грессируем.

Салон. — Ни живописцев, ни живописи. Целая армия иска

телей всевозможных затейливых мыслишек; всюду сюжет вме

сто композиции. Остроумие — но не в исполнении, а только в

выборе темы; все это — литература в живописи, руководимая

двумя идеалами.

Один из них — некая пыль анакреонтических мотивов; это

загадки, слегка касающиеся холста, это пыльца с крыла серой

бабочки; это античность и мифология, взятые понемножку и по

мелочам, в духе совершенно неприсущих им моральных ино

сказаний, — в общем, все это похоже на майских жуков, при

вязанных за лапку к веревочке, которыми развлекаются взрос

лые дети, хлопая ими по мраморным стенам Парфенона.

А второй идеал — анекдот и история в виде водевиля, ко

роче, идеал, который можно было бы назвать «Мольер, читаю

щий «Мизантропа» у Нинон де Ланкло». Ни одной даровитой

кисти! Ни одного истинного гения палитры — ни солнца, ни

тела! Только ловкачи, ищущие успеха и добывающие его по

примеру воров, по примеру Поля Делароша, у драмы, комедии,

романа, у всего, что не является живописью. Так что я не

удивлюсь, если наше время, при подобных склонностях и по-

144

добном упадке, создаст в конце концов такую картину: полоска

неба, стена, на стене афиша, на афише написано что-нибудь