Дневник. Том 1

запыленные, только что с бегов, молодые люди. На пустых сто

ликах записки карандашом: «Занято». Г-н Барду — перекину

тая через руку салфетка и лицо марсельского каторжника —

предлагает пряженного в тесте цыпленка и т. д. В глубине, на

освещенном фоне кабинетов, женские головки, словно из много

ярусных лож, кивают влево и вправо, посылая привет своим

былым ночам и вчерашним луидорам.

Надар надменно выражает сожаление, что не может про

честь «Госпожу Бовари», — ему-де сказали, что это роман без

нравственный. Сетования по поводу безнравственности бальза

ковских книг. Когда я, то есть Жюль, вмешиваюсь: «А что это

такое — нравственность?» — то в ответ целая тирада, что мне-де

этого не понять, что я, мол, рожден и воспитан при Луи-Фи-

липпе, при полном разложении нравов, да еще испорчен гнус

ностями, происходившими у меня на глазах... Надар всегда

громко возмущается в общественных местах. Путаные разгла

гольствования, в довершение которых Надар считает необходи

мым запустить еще и фейерверк в честь поляков.

Надар представляет нам невзрачного господина; когда тому

случается проронить словцо по поводу литературы, Надар про

сто затыкает ему рот: «Да помолчи, ты только биржевой

игрок!» Человека этого зовут Лефран, он один из двух соавто-

138

ров бессмертной «Соломенной шляпки». Оказывается, Лефран —

компаньон Миреса. В жизни у него нет ничего общего с его

пьесой, кроме соломенной шляпы. Удивительные настали вре

мена: вам представляют делового человека, а он не кто иной,

как водевилист. В сочетании разных ремесел — невероятная

путаница общественных положений. <...>

22 мая.

Прочел книгу 1830 года — «Сказки Самуэля Баха» *. Как все

это незрело! Как видно, что скептицизм этой книжки — скепти

цизм двадцатилетнего! Как сквозит иллюзия в самой ее иронии!

Как чувствуется, что это воображаемая жизнь, а не подлинная!

А возьмите сколько-нибудь заметные книги, написанные моло

дыми людьми после 1848 года: видно, что авторы знают жизнь,

много видели и ничего не забыли. Их скептицизм уже созрел,

сформировался — это здоровый скептицизм; богохульство усту

пило место скальпелю. Если так и пойдет, наши дети появятся

на свет уже с опытом сорокалетних. <...>

28 мая.

Пьеса наша подходит к концу, и мы уже строим воздушные

замки, мечтаем о том, как, получив за нее деньги, много денег,

устроим себе развлечение, будем потешаться над этими день

гами, топтать их ногами, злоупотреблять, бросаться ими, тра

тить направо и налево это божество стольких людей. Зная, что

деньги не могут нам прибавить в жизни ни утехи, ни смысла,

ни счастья, ни радости, мы будем производить с ними опыты,

будем безумствовать, растрачивая их в четырех стенах совер

шенно впустую — чтобы ощутить собственную оригинальность,

особую невесомость крупной суммы и силу пощечины, нане

сенной вкусам толпы и богатой черни.

Надо бы написать нашу волшебную сказку в раблезианском

духе: идеал, история и сатира — крылатая, едкая, фантастиче

ская сатира на всего человека XIX столетия, начиная с фор

мирования его души, — души с примесью байронизма, пресы

щенной знаниями, идущими от воспитания и революций и т. д.,

и кончая одинокой смертью и безверием, вставшим у изголо¬

вья; коснуться всех общественных установлений: крещения,

воинской повинности, брака и т. д.

31 мая.

Как это удивительно, что у девяноста семи процентов оби

тателей страны есть шишка рабского преклонения перед взгля

дами отцов, дедов и прадедов! Поистине восхитительно, что кол-

139

леж выбрасывает в круговорот жизни целую толпу бараньих

голов, неспособных когда-либо избавиться от преклонения

перед вбитыми им в мозги идеями, иметь собственное мнение

и поверить в то, что живые люди могут быть не хуже умерших.

Подобное преклонение, безотчетное, безрассудное, вздорное,

как бы религиозное, и есть тот фетиш, о который все мы, ав

торы, великие и не великие, разобьем еще лбы. И заметьте:

этого не избегали даже самые скептические умы — г-н де Та-

лейран, например, верил в Расина. В нашей волшебной сказке

надо будет хорошенько вышутить этот род литературных тайн,

предлагаемый в качестве святыни целым поколениям, до сих

нор обрекающим себя на то, чтобы смотреть трагедии. < . . . >

Милое название для мемуаров, опубликованных прижиз

ненно: «Воспоминания о моей мертвой жизни» *.

Не забыть, что в нашей волшебной сказке нужно показать

волшебство современной науки.

4 июня.

Некая мать семейства говорит портнихе: «Нет, шейте мне

все-таки черное платье, у меня трое сыновей в Крыму».

Сегодня утром приходит Мари, она в трауре; заплаканные

глаза, читает нам письмо с черной каемкой: умерла ее сестра.

От природы болтливые, женщины становятся красноречивыми,

если они захвачены страстью или же просто чувством. Безгра

мотные или образованные, проститутки или маркизы — все они

находят такие слова, фразы, жесты, которые составляют пред

мет вечных поисков, и вечного стремления, и вечного отчаяния

для всех, кто пытается писать правдиво и с чувством. Эта почти

обнаженная скорбь, эти идущие из самого сердца слова и слезы,

беспорядочный рассказ, повинующийся лишь приступам горя, —

грозный аргумент против трагедии.

Мари рассказывает нам, как она устроит все для своего

траура. Не знаю, доступна ли женщине скорбь, — я говорю о

самой подлинной и самой живой скорби, — к которой с первых

же мгновений не примешивались бы заботы о трауре. Мало на

свете несчастий, которые до того подавили бы женщину, чтобы

она не сказала вам: «Хорошо, что я не купила себе летнего

платья».

140

Видел в особняке Друо первую распродажу фотографий.

Наш век все окрашивает в черный цвет: фотография — это чер

ный фрак жизни. < . . . >

8 июня.

Прочли вчера в читальне выпады Барбе д'Оревильи —

«Пэи» * от 4 июня, — самые остервенелые из всех, какие нам

приходилось читать. В связи с «Интимными портретами» и «Софи

Арну» нас обзывают «сержантами Бертранами в литературе» *.

Одно это дает представление о наглости критики, которая уже

слегка действует нам на нервы. Г-н Барбе вообще не желает,

чтобы говорили о восемнадцатом веке, поскольку это век амо

ральный. Нельзя забывать, что г-н Барбе приверженец Импе

рии; нельзя забывать, что человек, преподающий нам уроки

нравственности, человек, адреса которого нет в «Пэи», дабы он

не попал в руки кредиторам, — это тот самый господин, который

рассказывает о совершенных им изнасилованиях людям, уви

денным второй раз в жизни: Гаварни подтвердит. Честь быть

оскорбленным оскорбителем Гюго *. < . . . >

12 июня.

Жюля снова мучает печень, и одно время мы опасались,

что желтуха повторится. Горе тому, кто в литературном мире

наделен нервной организацией. Если бы публика знала, какой

ценой достигается даже самая ничтожная известность, сколь

ким оскорблениям, ударам, наветам, недомоганиям духовным

и телесным постоянно подвергаются наши бедные механизмы, —

она, конечно, пожалела бы нас, вместо того чтобы нам зави

довать.

В Круасси, с 15 июня по 3 июля.

Гостим у дяди. — В деревне мы спасаемся от болезни, от

нервного возбуждения, хотим обрести хоть немного хладно

кровия.

Здесь происходят выборы *, или, скорее, комедия выборов...

В этом захолустном уголке Бри голосуют; на выборы идут семь

десят восемь крестьян, идут, словно телята на бойню. Печаль¬