Воспоминания о Тарасе Шевченко

порешили в видах поощрения сделать складчину. Когда собралось порядочное количество

медных монет и смельчака ни одного не оказалось, то Шевченко, выступив вперед, изъявил

желание войти в пещеру. Некоторые не хотели подвергать мальчика опасному риску, другие

возразили: «Воно мале, до него нечистая сила не коснется». Чтобы более отдалить всякое

подозрение, он просил, чтобы к нему привязали веревку, которою, в случае опасности,

могли бы вытащить его. Отправясь на веревке в пещеру и убравши в сторону все остатки

стряпни своей, он вышел, объявив, что в пещере ничего не оказалось, за что и получил

порядочный куш складчины от удивленной его смелостью толпы.

Веруй глубокоразумно, писал он мне в одном письме из Новопетровского укрепления,

утешая меня в постигшем тогда семейном горе. Я был свидетелем, когда он, слушая

кощунство хозяина, у которого он жил, сказал: «Издеваться над теми нравственно-

религиозными убеждениями, которые освящены веками и миллионами людей, неразумно и

преступно».

Несправедливо некоторые предполагали в нем безусловную ненависть к лицам высшего

слоя общества; в каждом человеке, без различия состояния и общественного положения, он

ценил прежде всего достоинство человека, во всех слоях общества у него было много

ценителей его таланта и друзей. Он глубоко, искренно предан был, например, радушно

принимавшему его семейству Репниных. Не сочувствуя монашеству, он с чувством

глубокого уважения говорил и о неоднократно высказывавшемся покойным киевским

митрополитом Филаретом сочувствии и смелой, горячей христианской любви к меньшей

братии. Каждый раз, по словам одного из /91/ друзей его, с восторженно глубоким

уважением рассказывал он о благодушном приеме, оказанном ему преосвященным

митрополитом Исидором, к которому он обратился с просьбой о пропуске его букваря

духовной цензурой. Описанная им самим в дневнике его неожиданная встреча его в Москве

с сыновьями бывшего его владельца служит самым сильным опровержением

несправедливого укора Шевченку в озлобленности.

Некоторые укоряли его в пьянстве. Два раза, в день его именин и на свадьбе, где мы

были шаферами, я видел его пьяным в такой степени, в какой приходится быть, к случаю, и

трезвым людям...

Насколько Шевченко способен был увлекать даже незнакомое общество,

доказательством может служить следующий случай, рассказанный мне двумя его

знакомыми: в самом начале приезда его в Малороссию один из его приятелей завез его к

генеральше Т. Г. Волховской. Кажется, это был день ее именин, на который, кроме местного

общества из нескольких уездов, съезжались к ней знакомые из Петербурга и Москвы —

около двести особ. В это блестящее собрание Шевченко явился почти никому не известный.

Не прошло часа после его приезда, как среди русского и французского говора слышалась

уже украинская речь, а через несколько часов остановились танцы, и хозяйка, почтенная, за

60 лет старуха, увлеченная почти всеобщим настроением гостей, исполнила с Шевченком

народную украинскую «метелицю». Вскоре после этого я как-то потерял было след его, но в

1852 году неожиданно получил от него письмо из Новопетровского укрепления. Поводом к

этому посланию была болезнь, по мнению его, сходная с тою, которая была у него в 45 году,

и просьба врачебного совета; таким образом завязалась у нас переписка, ограничившаяся,

впрочем, только 4-мя письмами; первые три письма напечатаны были в «Основе»,

последнее затеряно было одним моим знакомым, к большому моему сожалению. В письме

этом подробно был описан поход его к Аралу в экспедиции, начальством которой он принят

был с гуманным, радушным сочувствием. Это же письмо могло служить комментарием к

88

посвященному мне поэтом посланию, в котором неизвестный автор статьи, помещенной не

помню в котором журнале, находит гораздо более горячего чувства, чем в прочих

посвященных его друзьям посланиях.

В июне 59 года, утром, на двор квартиры моей въехала почтовая телега. Сидевший в ней

показался мне похожим на Шевченка. Я не ошибся; молча мы поздоровались, молча он

приветствовал мою семью, молча несколько раз с заметным волнением прошел по комнате,

потом посмотрел в окно на ярмарочное движение и высказал желание посмотреть ярмарку;

мы отправились. Дорогой он объяснил, что вошел ко мне как угорелый, потому что по пути

из Петербурга до моей квартиры почти не вставал с телеги: с таким нетерпением он летел в

свою родную старину. Зашла речь об ожидаемой тогда воле. В то время у нас уже

совершалось по требованию правительства обсуждение об улучшении быта крестьян, в

котором я принимал письменно деятельное участие. Не стесняясь его симпатиями, я

откровенно высказывал свой взгляд на ожидаемую реформу, указывая на некоторые, по

моему мнению, практические неудобства и затруднения.

Грустное впечатление производил на него взгляд мой. Возвра-/92/тившись с ярмарки, он

рассеялся, разговорился, вспомнил о грустном пребывании его в Новопетровске, хотя ему

там было легче, нежели в Орской крепости. Зашла речь о Гоголе. Он не сочувствовал ему:

по его словам, неудавшиеся честолюбивые мечты стали причиною умственного его

расстройства. Я напомнил Шевченку несколько коротких его произведений, забытых им, он

записал их. Вообще из разговора оказалось, что из написанных до 46 года его произведений

многие потеряны безвозвратно.

После обеда отправились в Козинцы, в 2 верстах от Днепра. Нетерпение скорее увидеть

«Дніпро широкополий, і гори, і кручі» заставило его, не дожидаясь запряжки лошадей,

отправиться пешком. Мы застали его на половине пути на траве в раздумье по случаю

разделения дороги на две ветви и отправились вместе. Вечером устроили на Днепре рыбную

ловлю. Она вышла не совсем удачна, зато тихая украинская ночь с мириадами звезд на

чистом своде неба как будто нарочно, во всем чарующем ее величии, приветствовала так

давно знакомого ей поэта. Глядя на окружающие его родные ему картины природы, поэт

сказал: «Как хорош быт поэта, если бы он мог быть только поэтом и не гражданином». Лежа

на берегу, мы несколько часов провели в беседе. Закончив прогулку вкусной ухой,

отправились на ночлег в Козинцы. На другой день утром он на дубе отправился к М. А.

Максимовичу в Прохоровку. На пути из Киева Шевченко заехал ко мне, пробыл у меня

около двух суток. Заметно мрачное настроение духа было следствием известного

неприятного случая с ним в Киевской губернии; особенно резко оно отразилось в

фотографическом его портрете, снятом в Киеве, которого экземпляр он оставил мне; в нем,

впрочем, я нахожу гораздо более сходства, чем в литографированном.

В это последнее свидание он высказал мне намерение через два года взять в арендное

содержание небольшое пространство земли на днепровских горах против Прохоровки,

построить небольшой домик и там провести остаток жизни. Скоро после отъезда в

Петербург он прислал мне «Кобзаря». На письмо мое к нему в Петербург он не ответил, и

меня тяготила мысль, что, может быть, взгляды мои на ожидаемую крестьянскую реформу

не согласовались с его взглядами, но друг его, М. М. Лазаревский, бывший у меня после его

смерти, заверил меня, что это не имело никакого влияния на то глубокое чувство

привязанности ко мне, которое он сохранил до самой смерти.

М. М. Лазаревский в непродолжительное свидание со мною успел только в общих

чертах представить грустную картину последних годов жизни Шевченка. Редкая

человеческая натура может устоять против той нравственной борьбы и тех физических

бедствий, которые достались на долю поэта. [Тоска разочарования заставила его искать

облегчения в свойственной нередко самым высоким натурам слабости, и никакие усилия