Дневник. Том 1

писать. Беру перо и пишу. Раз я литератор, то должен знать

свое ремесло. Вот я над листом бумаги, будто клоун, вышед

ший на трамплин... И к тому же синтаксис у меня в голове —

в полном порядке. Я швыряю фразы в воздух, словно кошек,

и уверен, что они упадут на лапы. Все ведь очень просто: надо

только хорошо знать синтаксис, — берусь обучить писать кого

угодно. Я мог бы преподать все искусство писать фельетоны

за двадцать пять уроков. Да вот моя статья — смотрите: без

единого исправления!.. А, это Гэфф! Ну, принес что-нибудь?

— Ах, милый, вот ведь какая штука, у меня совсем про

пал талант. Я сужу по тому, что занимаюсь теперь идиотскими

вещами. Просто идиотскими, сам это понимаю. И все-таки это

меня забавляет!..

— А ведь у тебя был талантишко!

— Теперь мне нравится только одно — валандаться с раз

ными тварями.

— Вам только запить не хватает, Гэфф.

— Ну, если б еще он запил...

— У тебя уже появились на носу красные прожилки?

— Благодарю, пока нет. Если б я и взаправду пил, у меня

бы весь нос расцвел. И тогда шальные куртизанки перестали б

любить меня, мне пришлось бы покупать баб за двадцать су.

Я стал бы мерзок, отвратителен... И в конце концов подхватил

бы венерическую болезнь.

7 января.

Никогда еще так не брехали, как в наш век. Брехня по

всюду, даже в науке. Из года в год всяческие господа Биль

боке * пророчат нам по утрам новое чудо; новый элемент, новый

металл, новый способ обогревать нас с помощью медных кру

гов, погруженных в воду, добывать нам пропитание из ничего,

убивать нас оптом по пустякам, продлевать нам жизнь до бес

конечности, выплавлять железо из чего угодно. Все это — ака

демическое и непомерное вранье, благодаря которому ученые

получают доступ в Институт, ордена, влияние, оклады, уваже

ние серьезных людей. А жизнь тем временем дорожает вдвое,

втрое; не хватает самого необходимого; даже смерть не делает

125

успехов, в чем мы наглядно убедились в Севастополе, где мы

так развернулись, — а выгодные покупки остаются самыми не

выгодными.

Оглядываясь вокруг, на вещи в моей гостиной, я думаю вот

о чем: вкусы не рождаются сами по себе, они прививаются.

Вкус требует воспитания и упражнения, это хорошая привычка;

и когда я вижу, как мой привратник восхищается в мебели са

мой яркой позолотой, самой грубой формой и самой кричащей

окраской, не хотите же вы, чтоб я всерьез поверил, что кра

сота — вещь абсолютная и что утонченное понимание доступно

каждому?

18 января.

Вчера был с Девериа на бал-маскараде. Вот что серьезно,

гораздо серьезнее, чем принято думать: Удовольствие умерло.

Свидание с непредвиденным, ярмарка романов без заглавия и

без окончания, развивающихся по воле случая, карнавал ве

селья и любви; смычок Мюзара, раз за разом подхлестывавший

танцующих то громовыми ударами, то пением флейты, все это

общество, в котором смешаны люди разного общества, встречи

в толпе, беглый огонь острых словечек, мимолетная и беско

рыстная радость; прекрасное сумасбродство, потешавшееся

само над собою, яростная юность, попиравшая завтрашний день

подошвами ботфорт, — все это теперь исчезло, осталось только

место, где шаркают ногами.

Мы обегали все сверху донизу, пытаясь завязать разговор,

задевая проходящих каким-нибудь замечанием, стараясь запо

лучить на лету чьи-нибудь уши и язычок, какой-нибудь диалог,

кусочек Ватто, промелькнувший в случайной улыбке, сами за

говаривая с женщинами на французском языке и во француз

ском духе. Никто не соизволил нам ответить. Дела, повсюду

дела, даже в ложах верхнего яруса. И Лоретка теперь уже не

похожа на лоретку Гаварни *, еще сохранившую что-то от

гризетки и способную тратить время на развлечения, — нет,

теперь это женщина-делец, она заключает сделки без всяких

фиоритур. Никогда еще юдоль любви не отражала так верхи

общества, как сейчас! Дела, у всех дела, от вершины лест

ницы до подножья, от министра до девки. Дух, нрав,

характер Франции совершенно переменились, обратились

к цифрам, к деньгам, к расчетам, полностью избавились от

непосредственности. Франция стала чем-то вроде Англии или

Америки! Девка нынче — деловой человек и власть. Она царит,

126

она правит, она меряет вас взглядом, оскорбляет вас; вы видите

в ней наглость, презрение, олимпийское спокойствие. Она за

полняет общество — и сознает это... Нынче она задает тон, ей

плевать на общественное мнение; она ест глазированные каш

таны в ложе рядом с вашей женой; у нее есть свой театр —

Буфф *, и свой мир — биржа. В конце концов я стал отводить

душу тем, что хлопал по плечу этих царствующих потаскух и

говорил: «Погоди, милочка, придет день, и тебе выжгут кале

ным железом фаллус на этом плечике!» Да, я думаю, что вскоре

придется прибегнуть к воздействию полиции. И будут изданы

постановления, которые укажут девкам их место — среди по

донков общества, запретят им, как это было в XVIII веке,

доступ в ложи для порядочных людей, обуздают их наглость

и ограничат их процветание.

Все это придет, придет и еще одно: великая стирка. Я ее

чувствую, я ее предвижу. Наше время анормально, смятение

в душе и сердце родины слишком велико, устремление Фран

ции к материальным благам слишком поспешно и слишком

отвратительно, чтобы общество не взлетело в воздух. И когда

все взорвется, то это будет уже не 93-й год! Тогда, быть может,

погибнет все!

Создать для «Молодой буржуазии» * красноречивый персо

наж — молодого человека, разглагольствующего на жаргоне

экономистов. — Посмотреть у Луи «Историю неимущих клас

сов» Шарля Дониоля. <...>

19 января.

Раздумываем над тем, во что обошлось нам одно из пяти

внешних чувств — зрение. Все последние дни ничем не заняты:

беготня по набережным и крупные покупки. Сколько предме

тов искусства перебывало у нас в руках за всю нашу жизнь,

сколько радости они нам принесли! Мы равнодушны или почти

равнодушны к природе, картина волнует нас больше, чем пей

заж, и человек больше, чем бог, — не в устройстве ли нашего

глаза кроется причина такой нашей любви к искусству, позво

ляющему рассматривать предмет вблизи, ласковым взглядом,

почти касаясь руками. Надо полагать, что именно поэтому бли

зорукие — прирожденные коллекционеры и любители.

20 января.

В редакции «Артиста» зашла речь о Флобере, которому при

ходится сесть, подобно нам, на скамью подсудимых * перед

судом исправительной полиции; я высказал мысль, что в вер-

127

хах стремятся задушить романтизм и что романтизм стал госу

дарственным преступлением,— тогда Готье заявил: «Право,

мне стыдно за свое ремесло! Ради тех жалких грошей, без ко

торых я умру с голода, я не решаюсь говорить даже половины,

даже четверти того, что думаю... Да и то рискую за любую

фразу угодить под суд!»

22 января.

< . . . > Молодежь из Школ, когда-то молодая молодежь, ко

торая своими рукоплесканиями возносила наш стиль к

славе, — эта самая молодежь, павшая до восторгов перед пло

ским здравым смыслом! На ее совести весь успех Понсара! *

18 февраля.

От природы нам присущи не многие добродетели. И боль

шинство добродетелей недоступно народу. Для тех, чья рента

ниже двух тысяч ливров, некоторых нравственных норм во

обще не существует. Нужно иметь досуг, чтобы любить своих

детей. Женщины из рабочего класса редко целиком отдаются

материнству. Многие чувства являются благоприобретенными: