Из пережитого в чужих краях. Воспоминания и думы бывшего эмигранта

Останется только нанять зал и пригласить джаз-банд. Это единственная крупная затрата. Распространять билеты будут среди своих знакомых члены союза.

Устроители бала вспоминают тут весьма кстати, что член союза камер-юнкер такой-то служит сейчас шофёром у аргентинского посла, а жена другого члена союза баронесса такая-то состоит то ли машинисткой у директора парижского отделения «Вестминстер-банка», то ли личной камеристкой у супруги директора. Кто-то из членов имеет какой-то ход к секретарю управляющего парижской конторой американского треста «Стандард ойл». Это совсем хорошо. Если среди гостей появится хотя бы несколько «знатных» иностранцев с туго набитыми кошельками, то материальный успех бала обеспечен.

Но на всех этих бесчисленных эмигрантских балах писателей, инженеров, химиков, бывших институток-смолянок, пажей её величества, чиновников судебного ведомства и других вы не встретите достаточное количество этих писателей, химиков, смолянок. У писателя — залатанные брюки, единственный заштопанный пиджак, месяцами не чищенная обувь. Ему не до балов: он и обедает-то не каждый день. Химик в качестве ночного сторожа охраняет дворец французского «парфюмерного» или «автомобильного короля». Инженер сидит за рулём такси, а бывшая воспитанница Смольного на чердаке восьмиэтажного дома при свете керосиновой лампы пришивает пуговицы к юбкам, выпускаемым каким-то ателье мод.

А из кого же тогда, спросит читатель, состоит публика, посещающая эти балы? Ведь балов-то в «русском Париже» даётся за год около двухсот или трёхсот. Кто они, из «стана ликующих», открывающие бутылку за бутылкой шампанское в буфете, оставляющие сотни франков в лотерейном киоске и танцующие до утра?

Среди беспросветной бедности, убожества и нищеты эмигрантской массы иногда вдруг мелькала головокружительная карьера того или иного эмигранта, ничем от этой массы не отличавшегося и вознесённого по прихоти судьбы «из грязи в князи». Иногда это «неравный брак». Никому не известный 20-летний танцор из берлинского ночного дансинга Зубков женится на ближайшей родственнице экс-кайзера Вильгельма, по возрасту годящейся ему в матери, и получает в свои руки гогенцоллерновские миллионы, хранящиеся в заграничных банках. Скандал мирового масштаба.

И кончается он тоже скандалом, но не мирового, а полицейско-участкового масштаба: пьянство, хулиганство, дебош в ночных кабаках и одиночная камера в берлинской тюрьме Моабит.

Парижский шофёр Анастасий Вонсяцкий становится зятем американского «стального» или «свиного короля».

Грузинский князь Мдивани сочетается законным браком с американской миллиардершей, меняющей чуть ли не десятого мужа. Венчание происходит в Париже в русской православной церкви на улице Дарю. Двор устилается персидскими коврами, внутренность церкви украшается пальмами и цветами, доставленными из Ниццы на самолёте. В назначенный день и час улица перед церковью запружена «роллс-ройсами», «бьюиками» американской туристской знати, падкой до сенсаций и всякой экзотики. Щёлкают камеры фотографов и кинооператоров. Снуют репортёры всех больших газет капиталистического мира. Из «роллс-ройсов» выгружаются полуголые, в бальных платьях и увешанные бриллиантами «знатные» американки.

Пир задаётся «на весь мир»…

Белый офицер Дроздовской артиллерийской бригады Т. А. состоит в качестве шофёра в услужении у старой девы англичанки-миллионерши, проводящей свои досуги на Лазурном береге Франции. Выезжает в «свет» старая дева в обществе дамы — компаньонки и чтицы, русской по происхождению, которая чуть ли не на десять лет старше шофёра. Старой англичанке приходит в голову идея осчастливить свою компаньонку и своего шофёра… сочетав их узами законного брака. И шофёр и компаньонка упираются. Они далеки от мысли найти друг в друге спутника и спутницу жизни. Но англичанка не унимается. Она призывает шофёра и заявляет ему: «Даю за компаньонкой миллион франков приданого. Идёт?»

Под напором столь неотразимого аргумента сопротивление жениха и невесты сломлено: брак заключён. Миллион франков выплачен. Т. А. открывает в парижском предместье Нантерр водочный завод. Дела идут отлично. «Русская» водка расходится по всем углам русского зарубежного рассеивания, а хозяин завода, покинув навеки «стан обездоленных», переселяется вместе с супругой в «стан ликующих».

В других случаях по тому же капризу судьбы очутившийся на мостовой Стамбула, на улицах Берлина или Парижа рядовой эмигрант вдруг попадает в водоворот коммерческой жизни с её пляской миллионов, рвачеством и азартом, получает какие-то подряды или крупные комиссионные, втягивается в спекуляцию и чуть ли не в несколько дней сам становится миллионером. Так случилось с полковником генерального штаба Д., получившим несколько миллионов комиссионных при какой-то торговой сделке. То же самое произошло с несколькими дельцами, нажившимися на германской инфляции начала 20-х годов. Въехали они в Германию без единой марки в кармане, а покинули её через три-четыре года с миллионами марок, сделавшись владельцами собственных доходных домов в Берлине, Гамбурге, Лейпциге, Дрездене, Франкфурте. То же самое время от времени случалось в Париже, Нью-Йорке, Шанхае.

Пройдёмте, читатель, ещё немного по рядам эмигрантского «стана ликующих», чтобы составить себе несколько более полное представление о его облике.

В годы экономического подъёма в капиталистических странах Париж посещали миллионы туристов; они оставили во Франции только в один из этих годов 2 миллиарда долларов. «Верхушка» туристического потока, состоявшая из американских, английских, аргентинских, бразильских, шведских, голландских и других богачей, пресыщенная жизнью вообще и парижской жизнью в частности, с жадностью набрасывалась на «русскую экзотику». Ведь в Россию в качестве туриста не въедешь: там, во-первых, «эти ужасные большевики»; во-вторых, «по улицам ходят белые медведи»; в-третьих, «под развесистой клюквой сидят и пьют водку из самоваров эти бородатые, отвратительные русские мужики с дюжиной кинжалов и ножей за пазухой». Не проще ли тут, в Париже, пойти в русскую чайную; узреть там в качестве швейцаров и лакеев русских князей и графов в поддевках, кафтанах, смазных сапогах, а в качестве официанток — фрейлин её величества; пропустить внутрь несколько графинчиков знаменитой русской водки; прослушать диковинные русские песни о колокольчиках, бубенчиках и тройках; увидеть размалёванные на стенах эти тройки; зайти в находящуюся поблизости русскую антикварную лавку, купить там какую-нибудь вышивку или табакерку, принадлежавшую, как говорят, чуть ли не самому Петру Первому, — и после этого спокойно уплыть за океан в свои Нью-Йорки, Чикаго, Филадельфии, Бостоны, Буэнос-Айресы и прочие грады.

Угадавший причудливые вкусы этих слоняющихся по всему свету и сорящих деньгами бездельников сразу поднимется в гору, если ему посчастливится каким-либо путём получить какие-то оборотные средства, чтобы пустить в ход какое-либо маленькое коммерческое «дело».

Именно в те годы в Париже расплодилось великое множество русских антикварных лавок, ресторанов, чайных, закусочных, комиссионных магазинов и прочей «русской экзотики». Когда годы подъёма сменялись годами спада, большинство из них прогорало, но часть выживала, хотя и сокращала «оборот». Их владельцы, бывшие ещё недавно официантами, белошвейками, шофёрами, сторожами, становились «господами», подъезжали к своим «предприятиям» на «роллс-ройсах» и пополняли собою, пусть временно, «стан ликующих».

Во второй половине 20-х и в первой половине 30-х годов в Париже процветало «чайное заведение» с антикварным магазином при нём, принадлежавшее бывшему московскому градоначальнику царских времён Шебеко и петербургскому аристократу князю Куракину. Носило оно громкое название «Боярский терем», находилось в центре «шикарной» части Парижа — на улице де Берри, неподалёку от Елисейских полей, держалось исключительно на американской клиентуре. Дела «Боярского терема» шли отлично.

Знатных гостей в гардеробе встречал одетый в русскую поддёвку полковник Сергиевского артиллерийского училища Мамушин. Потолки и стены были искусно разрисованы старинными русскими узорами и сказочными тройками по эскизам великого русского художника-миниатюриста Билибина. Официантки были набраны из бывшей петербургской и царскосельской знати. «Пара чаю» стоила 14 франков при номинальной стоимости владельцам «терема» в 1 франк. На эстраде баритон Швайковский и колоратурное сопрано Коротнева под аккомпанемент пианиста Гринберга потрясали заокеанских клиентов ариями из «Садко», «Снегурочки», «Царя Салтана», «Князя Игоря», «Пиковой дамы».