Из пережитого в чужих краях. Воспоминания и думы бывшего эмигранта

Посмотрим, о чём ещё говорится на столбцах мелкошрифтной парижской хроники.

Если вы, читатель, собрались посетить это заседание, то не ошибитесь адресом, так как в тот же день и в тот же час в другом конференц-зале другого учреждения и на другой улице состоится научное заседание Союза русских врачей с другой повесткой дня.

— Что за чепуха! — воскликнет читатель. — Разве Общество русских врачей и Союз русских врачей не одно и то же? И почему два заседания в разных местах, но в одно и то же время?

Нет, в эмигрантском «государстве» это совсем не одно и то же. Две совершенно самостоятельные организации, два устава, два правления и две группы членов, постоянно поливающих друг друга грязью и осыпающих друг друга проклятиями.

— А что же они не поделили, будучи все до одного эмигрантами и живя в одном и том же городе? — продолжит свои удивлённые вопросы читатель.

Нет, в эмигрантском «государстве» они не одинаковые. Одним казалось, что другие «слишком правые», а этим последним казалось, что первые «чересчур левые». Отсюда непримиримая вражда двух врачебных лагерей.

К русским врачам, осевшим во Франции, мне придётся вернуться несколько позже, а сейчас продолжим дальше чтение хроники.

— Что? — воскликнет изумлённый читатель. — Русская консерватория в Париже? Да и как понимать это слово «консерватория»: так же как и «Народный университет» или ещё как-нибудь?

Нет, на этот раз слово «консерватория» нужно понимать в самом подлинном его значении. А русской она называлась потому, что все её преподаватели были из русских музыкантов — инструменталистов, вокалистов, теоретиков и искусствоведов; потому, что преподавание в ней велось на русском языке и по программе русских столичных консерваторий дореволюционного времени, и, наконец, потому, что весь уклад её жизни был основан на традициях, восходящих к временам основателей Петербургской и Московской консерваторий Антону и Николаю Рубинштейнам.

Состояла она в ведении Русского заграничного музыкального общества, председательницей которого в течение долгих лет состояла Н. Алексинская, последняя жена известного эмигрантского черносотенного общественного деятеля и хирурга Алексинского, о котором уже говорилось в одной из предыдущих глав.

Н. Алексинская слыла в «русском Париже» дамой весьма эксцентричной и пользовалась в музыкальных кругах общей неприязнью. Но у неё была одна драгоценная в эмигрантской жизни способность: она умела выуживать у богатых французов и иностранцев крупные деньги на содержание консерватории. Ради этого свойства её ежегодно переизбирали в председательницы Русского заграничного музыкального общества. Большую материальную поддержку консерватории систематически и долгие годы оказывали также С.В. Рахманинов, С.А. Кусевицкий, Н.А. Орлов и многие другие русские музыканты. Благодаря этому Русская консерватория проявила необыкновенную живучесть. Я едва ли ошибусь, сказав, что это было самое живучее из всех эмигрантских учреждений.

Она не прерывала своей деятельности даже в годы войны и гитлеровской оккупации и существует по сей день. Занимала она большой особняк в аристократической части Парижа, в 16-м городском округе, на том отрезке набережной Сены, которая носит со времени Версальского мира название авеню Токио.

Эта Русская эмигрантская консерватория не избежала общей участи всех эмигрантских учреждений и объединений. Взаимная грызня, склоки, интриги, борьба тщеславий и уязвлённых самолюбий её организаторов и преподавателей привели к тому, что вместо одной консерватории в «русском Париже» оказалось… три консерватории.

Одна из отколовшихся её частей присвоила себе довольно громкое название — «Нормальная консерватория». Во главе её стояли московский музыкант Гунст и, если я не ошибаюсь, композитор Акименко. Она страдала обычной для большинства эмигрантских учреждений болезнью: хроническим денежным малокровием. Просуществовала она несколько лет и в 30-х годах тихо скончалась, не оставив о себе в «русском Париже» сколько-нибудь заметной памяти.

Но третья по счёту парижская эмигрантская консерватория была довольно серьёзным конкурентом основной, от которой она откололась. Называлась она «Народная консерватория» и состояла филиалом «Народного университета». Собственного помещения она не имела. Преподаватели вели занятия у себя на дому. Для выпускных концертов и других публичных выступлений снималась какая-либо небольшая концертная зала. Занятия велись почти исключительно по классам фортепьяно, скрипки, виолончели и пения. Таким образом, она была более похожа на музыкальное училище, чем на истинную консерваторию. Как и «Народный университет», она не требовала от учащихся при их поступлении никакого образовательного ценза, а при окончании никаких дипломов не выдавала. Но она привлекла к себе довольно значительное их число и, так же как и «Народный университет», обнаружила большую живучесть, просуществовав около полутора десятков лет.

Среди вопросов, с которыми ко мне обращаются мои собеседники с момента моего возвращения на родину и по сей день, одним из самых частых был такой:

— Чем объяснить странное явление, что среди вас, репатриантов, подавляющее большинство одинокие мужчины, никогда не бывшие женатыми, хотя и достигшие возраста 50–60 лет?

Наблюдение это совершенно точное и в полной мере отвечающее действительности. Достаточно сказать, что в очередной группе репатриантов из Франции, вернувшейся вместе со мною в самом конце 1947 года, из 1500 человек было 1300 одиноких мужчин, в большинстве вышеуказанного возраста.

На это были свои причины.

Первая и главная та, что вся послереволюционная эмиграция была по преимуществу мужской эмиграцией. В первые годы после того, как были разбиты и выброшены за пределы России остатки белых армий Деникина, Врангеля, Миллера и других белых «вождей», соотношение мужчин к женщинам и девушкам во всех точках расселения этих контингентов выражалось приблизительно числами 30:1.