Из пережитого в чужих краях. Воспоминания и думы бывшего эмигранта

На языке этих кругов почти каждый иностранец прежде всего «поганый иностранец» (sale Stranger), если у него карманы пусты. С такого рода иностранцами стесняться нечего. Они будут слышать презрительную кличку ежедневно по всякому поводу и без всякого повода.

Мне могут возразить, что нельзя ставить знак равенства между французским мещанством и французской нацией в целом и что шовинизм определённых кругов, хотя бы и весьма многочисленных, не есть порок, присущий всему народу. Ведь существуют же во Франции прогрессивные люди, с иной психологией и с иными взглядами!

Совершенно верно. Но с этими людьми эмигрантам, как правило, не приходилось общаться. Горе всех обездоленных чужаков заключалось в том, что тон в этом вопросе задавали в те времена именно вышеуказанные круги, а не какие-либо другие слои населения, в частности не прогрессивная интеллигенция и не передовые рабочие. Впрочем, и эти слои по вполне понятным причинам не могли относиться к белой эмиграции с симпатией или хотя бы с сочувствием.

Продолжаю дальше и попытаюсь показать читателю, что стена взаимного отчуждения, о которой я веду речь, строилась, так сказать, самотёком и притом одновременно с обеих сторон. В течение трёх лет первой мировой войны русский фронт, приковавший к себе две трети кайзеровских дивизий, держал в своих руках ключи будущей победы участников Антанты. Пока это было так, французская буржуазия спала спокойно.

Но вот случилось нечто для этой буржуазии непредвиденное: «русский медведь», до последней капли крови которого можно было воевать, в один прекрасный день повернул свои штыки совсем не туда, куда этой буржуазии было нужно, и весьма недвусмысленно заявил, что за интересы кошелька «союзников» он воевать не будет.

Французская буржуазия пришла в ярость. Как смеет «русский медведь» устраивать у себя какие-то революции и подвергать смертельной опасности «прекрасную Францию», вынужденную теперь полагаться на свои собственные силы да на не вполне надёжного британского союзника!

После Октябрьской революции и выхода России из войны проклятия и вопли о «предательстве» и «измене» раздались по адресу «русского медведя». Но что совершенно привело буржуазию в состояние полного бешенства — это дальнейшие после революции шаги «медведя». «Медведь» громогласно заявил, что не собирается признавать законной собственностью этой буржуазии русское добро в виде рудников, шахт, фабрик, заводов, банковских активов, акций и облигаций.

Если вам, читатель, случится побывать в Париже, зайдите во Дворец инвалидов, в грандиозных зданиях которого расположен военный музей Франции. Здесь в историческом отделе можно найти фигуры солдат всех армий, участвовавших в первой мировой войне на стороне Антанты, их военное снаряжение, знамёна, ордена, боевые приказы и т.д. Здесь собраны реликвии французские, бельгийские, английские, итальянские, сербские, румынские, японские, португальские, американские. Нет только русских реликвий.

Тем не менее нашлись во влиятельных французских военных кругах два человека, которые оценили усилия русской армии в первой мировой войне так, как их оценила историческая наука. Это — последовательно сменившие один другого во время первой мировой войны главнокомандующие французской армии маршалы Жоффр и Фош. Оба они в своих мемуарах чёрным по белому написали: не будь русской армии, судьба Франции в исходе первой мировой войны была бы совершенно иной. Но этого высказывания обоих главнокомандующих буржуазная Франция в те времена не хотела слышать.

К причинам, создавшим для русских эмигрантов состояние той психологической и бытовой изоляции, о которой я только что говорил, надо отнести и специфику положения, занятого ими в социальной лестнице тех государств, где они имели постоянное пребывание.

Об этой лестнице и о том, что подавляющее большинство эмигрантов заняло низшую её ступень, я уже упоминал в предыдущих главах. В одних странах — Болгарии, Югославии, Чехословакии, на Дальнем Востоке — это явление было выражено не слишком резко, в других — во Франции, Бельгии, Германии — оно составило наиболее характерную черту эмигрантской жизни и эмигрантского быта.

Все эти условия не могли не сыграть свою роль в деле взаимного психологического и бытового отталкивания между замкнутым эмигрантским мирком и окружавшей его средой.

В представлении благонамеренного среднего француза непонятный ему русский мир был сборищем людей с «загадочной славянской душой».

Каждый раз, когда возникал в виде исключения намёк на какой-то контакт между обоими «мирами», с французской стороны сыпались вопросы:

— Почему вы, русские, всё толкуете о том, что было давно, и не интересуетесь тем, что происходит сейчас?

— Почему вы чуть не каждый день шляетесь друг к другу в гости без всякого к тому повода, тогда как приличные люди приглашают гостей или сами ходят в гости два-три раза в год?

— Почему при встрече друг с другом вы, не обращая внимания на окружающих, кричите на всю улицу и размахиваете руками, в то время как все люди разговаривают вполголоса и стоят на месте спокойно?

— Почему, зарабатывая 500 или 600 франков в месяц, вы ухитряетесь прожить 700 или 800, тогда как все уважающие себя люди прячут в «чулок» половину заработанных за месяц денег?

— Почему вы завтракаете и обедаете когда придётся, в то время как все приличные люди при всех обстоятельствах садятся за завтрак в половине первого, а за обед — в половине восьмого вечера?

— Почему вы каждый день едите ваши дурацкие каши и кисели, но отворачиваетесь от лягушачьего филе и креветок, а с сыра счищаете самое вкусное — сырную плесень?

Почему, почему, почему…

Ответить на это, пожалуй, можно было бы словами грибоедовского Фамусова: потому что «с головы до пяток на всех московских есть особый отпечаток».

Вот те условия, которые с первых лет появления русских послереволюционных эмигрантов на берегах Сены и Роны, в Приморских Альпах, Нормандии, Пикардии, Бургундии создали совершенно изолированный и замкнутый мир, нечто вроде «государства в государстве».

«Русский Париж» — это несколько десятков тысяч эмигрантов, расселившихся в мрачных трущобах 15-го городского округа и в прокопчённом дымом фабричных труб парижском предместье Бийанкур.

Читал этот «русский Париж» газеты только на русском языке; русские книги брал в русских библиотеках, ютившихся на чердаках многочисленных русских учреждений; по воскресеньям ходил в русские церкви, а после богослужения собирался за столиками «обжорок», питейных заведений и ларьков и, поглощая одну за другой рюмки «столовой очищенной с белой головкой», вздыхал и проливал слёзы по утраченным московским улочкам, береговому граниту Невы, просторам Волги и Камы, белым акациям Полтавщины, бескрайним кубанским степям. Кормился он в тех же «обжорках», ютившихся в щелях домов 200- и 300-летнего возраста, заказывал щи, рубленые котлеты с солёным огурцом и клюквенный кисель, обменивался с приятелями новостями, сенсациями и сплетнями русской эмигрантской жизни; окончив обед и застёгивая на ходу рабочую блузу или синее шоферское пальто, уходил к ненавистному станку заводов господина Рено и господина Ситроэна или садился за руль ненавистного легкового такси, изготовленного на этих заводах.

Развлекался «русский Париж» на бесчисленных русских благотворительных балах, вечеринках, танцульках, ходил на концерты Плевицкой, слушал хоры донских казаков, смотрел пляски ансамбля кубанских казаков, покупал за последние деньги билет на Шаляпина и на русскую оперу, посещал бесчисленные доклады, лекции, семинары и собеседования, на которых русские докладчики и лекторы обещали ему скорое возвращение на родные просторы. Лечился «русский Париж» в русских поликлиниках с полутёмными закутами вместо кабинетов, но с русской речью вместо малопонятной французской.

Шумел, кипел, бурлил и… незаметно для себя старился. И медленно, постепенно, год за годом вымирал, переселяясь из «столицы мира» на русское кладбище в Сент Женевьев де Буа…