Шпион для Германии

Мы перебрасывались вежливыми замечаниями, говоря только то, что хотели. Да и допрос был, по сути дела, не допросом, а беседой. Но в этом-то и заключалась опасность. ФБР вначале всегда действовало «мягкими» методами. Но придет время и «жестких», вот только когда? Когда начнется применение шумов, очень громкой музыки, яркого света ламп, грубых криков и избиения? Когда мне станут угрожать расстрелом, держа пистолет у моего виска? Когда будут обещать свободу в обмен на признание? Когда перейдут к описанию подробностей казни? А может, попробуют и сексуальный метод?

Всему свое время. Сегодня, наверное, еще не будут особо жать на меня. Скорее всего, это начнется завтра. Мне предъявят фотокарточку матери и станут угрожать расправой над семьей. О таком я был наслышан и знал, что молча выдержать подобные моральные истязания очень трудно.

Фэбээровцы менялись через каждые десять минут. Появились новые лица. Некоторые из сотрудников выглядели грубыми и жестокими, но все пока говорили вежливо, не повышая голоса. Ну уж нет, на «мягкие» методы я им не попадусь…

Мне принесли чашечку кофе. От беспрестанного курения пальцы мои стали желтыми. Над Нью-Йорком опустился утренний туман. Громко звонили новогодние колокола. Город просыпался, на улицах загремели молочные бидоны. Продавцы газет выкрикивали утренние новости. Горожане желали друг другу счастливого Нового года. Сохранившие еще веру в Бога отправлялись в церкви. Перебравшие накануне закусывали селедочкой. Те, кому не надо было спешить на работу, отсыпались.

— Назовите имена своих доверенных лиц в Америке!

— Для каких целей вам понадобилась такая огромная сумма денег?

— Скажите, с кем вы здесь вели переговоры, тогда сможете выспаться в течение двух дней.

На завтрак мне дали ветчину с яйцами и чудесный кофе. На подносе лежала и пачка сигарет. Видимо, на мне решили пока не экономить.

Опять появились новые лица. В комнате стало жарко, и я снял пиджак и расстегнул ворот рубашки. Подбородок зарос щетиной. Лицо пощипывало, и я провел несколько раз по нему рукой.

— Ах, вы хотите умыться? — прервал допрос один из фэбээроцев. — Извините. Сделаем перерыв на полчасика.

Меня отвели в камеру.

— Сколько сейчас времени? — спросил я.

— Девять часов.

Допрос длился одиннадцать часов. Я был им сыт по горло.

Но вскоре он продолжился.

В двенадцать часов появился Коннели.

— Скажите, что бы вы хотели поесть. Мы закажем все в ресторане. Можете получить, что только не пожелаете. Вы, видимо, очень устали. Я с удовольствием отпустил бы вас на свободу, но, как вы понимаете, должен исполнять свой долг…

Если эти доброта и человечность были наигранными, то мистер Коннели был лучшим из актеров, которых я когда-либо видел. Мне было ясно, что все эти сотрудники ФБР, выглядевшие безучастными или же проявлявшими ко мне интерес, беседовавшие со мной чуть ли не доверительным тоном или рьяно ведшие допрос, относились ко мне со смешанным чувством смущения, сочувствия и отвращения. Так относятся обычно к человеку, которого через определенное время ожидает виселица. И мне предстояло с этим сталкиваться еще в течение долгих дней и недель.

Допрос не прерывался. Те же самые вопросы и те же ответы. Наступил вечер. Фэбээровцы не продвинулись ни на шаг. По лицу моему струился пот. Ноги затекли. Во рту было сухо, хотя я и пил постоянно кофе и кока-колу. Подошла ночь. Коннели уехал домой.

Что в это время происходило, так сказать, за кулисами, я узнал позже. В Белом доме в связи с моим задержанием состоялось внеочередное совещание. Было принято решение об укреплении обороны побережья. То обстоятельство, что немецкой подводной лодке удалось прорваться сквозь оцепление, вызвало бурную реакцию. Виновные лица должны были предстать перед трибуналом. Буквально все, что касалось нашей высадки и продвижения в глубь страны, подверглось тщательному анализу, людей, с которыми мы встречались или разговаривали о чем-то, разыскали. ФБР демонстрировало свои возможности…

Обед для нас двоих Коннели распорядился принести в его кабинет. Во время еды мы беседовали о наиболее правильном методе приготовления бифштекса. Вкусы наши совпадали. Был включен радиоприемник, передававший джазовую музыку. На трубе солировал Гарри Джеймс.

— Есть ли у вас какие-либо жалобы? — спросил Коннели.

— Да, собственно, нет.

— Выкурим еще по сигарете, — сказал он после обеда, встал из-за стола и выключил радио. — Если хотите, я пришлю вам врача.

— Я здоров как бык.

— Это замечательно. А вот моя жена попала в больницу, неожиданно заболев дифтерией, в двадцать четыре-то года. Детей пришлось отправить к дедушке с бабушкой.

— И сколько же у вас детей? — поинтересовался я.

— Двое — мальчик и девочка, — ответил Коннели, погасив сигарету.

В тот же момент дверь открылась и в кабинет вошли два человека. Допрос продолжился. Коннели сидел в глубине комнаты, положив ноги на письменный стол и крутя в руках невероятно длинную линейку. Время от времени я посматривал на него, чего он, казалось, не замечал. Он делал все, чтобы продемонстрировать свое безразличие к допросу.

Наступила полночь. Фэбээровцы сменились.

— Да, — произнес Коннели, — мы так и не узнали ничего нового к тому, что уже знали. Вы на редкость молчаливы, дорогой друг.

— Так ведь слово — серебро, а молчание — золото.

— Это немецкая пословица? — Да.

— Вы можете значительно облегчить жизнь себе и нам. Назовите только своих сообщников.

— Таковых у меня нет.

— Тогда придется ввести некоторые изменения в ход нашей беседы.

Дверь тут же отворилась.

В ней появился Билли. Бледный, небритый, с одутловатым лицом.

— Проходи же, — сказал Коснели и подтолкнул его вперед. — Пожми руку другу.

Билли остановился как вкопанный. В кабинете стояла тишина. Я закурил сигарету. Билли не произнес ни звука, не осмеливаясь даже посмотреть на меня. У него было такое тупое выражение лица, что мне на какой-то миг стало его жаль. Но это чувство тут же прошло.

— Так, — проговорил Коннели, — открывай рот, Билли! Расскажи нам еще раз все, что ты о нем знаешь.

Билли молчал. Один из фэбээровцев подтолкнул его ближе ко мне:

— Говори!

На лбу Билли виднелась шишка. С ним явно обращались не слишком-то любезно.

— Ты что, язык проглотил? — спросил Коннели.

— Вы же все знаете, — наконец выдавил из себя Билли, глядя по-прежнему на пол. — Он был в СС. Довольно важная шишка.

— Продолжай, Билли, — молвил Коннели. — Что ты знаешь еще?

— Он собирался взорвать ваши заводы, — произнес он заикаясь.

— Какие же?

Билли не ответил. Он стоял согнувшись и сжавшись. Его била нервная дрожь. Длинные, как у обезьяны, руки безвольно висели, волосы падали на лоб.

— Билли, — продолжил Коннели, — ты — настоящая свинья. Возвращайся в камеру. Хорошенького же компаньона вы себе подобрали, — заметил он затем, обратившись ко мне.

— Познание приходит лишь со временем, — отозвался я.

Допрос продолжался.

Так проходили дни и недели, пока наконец решением мой судьбы не занялся трибунал. Мне были выделены защитники, которые пытались отделить рассмотрение дела Колпоу от моего. Они аргументировали это тем, что я был солдатом. Колпоу же — предателем. Но их аргументы не возымели действия.

После окончания допросов в ФБР меня поместили в одиночную камеру Форт-Джей, штат Нью-Йорк, где я полностью вкусил всю «прелесть» пребывания в тюрьме. Камера напоминала ящик из проволоки, сквозь ячеи которого можно было просунуть лишь сигарету. Она была средних размеров — шесть шагов в длину — и сияла чистотой. На потолке день и ночь горела лампа в двести ватт. Спал я на походной кровати.

Я считался военнопленным, захваченным американской армией. В этой тюрьме, кроме меня, находились американские солдаты, заключенные в нее за непослушание, трусость и другие проступки, но я их видел очень редко. Охрана осуществлялась военной полицией. Охранники носили военную форму и соответствующие знаки различия. Один из них — капрал Келли — просовывал мне сигареты и следил за тем, чтобы никто не заметил, как я курю, поскольку это было запрещено.