Пике в бессмертие

Перед вылетом, уже на старте, в кабину ко мне просунул голову контрразведчик, выкрикнул в ухо, покрывая шум мотора, контрольный пароль.

— Твой Волга, наш Дон.

Его сейчас и используя я.

— Дон, Дон! Я Волга.

И сразу ответ.

— Дон слушает.

— Я Волга, двести тридцать, — называю свой код и личный номер я. — Получил приказ, штурмовку отставить. Подтвердите ваш приказ.

И сразу голос командира полка, знакомый голос.

— Волга, я Дон. Двести тридцатый, — задание подтверждаю. — И открыто. — Бегельдинов, не слушай их, бей!

У меня отлегло от сердца.

— Вас понял, вас понял! — кричу я. И сразу. — Цель подо мной, разрешите атаковать.

— Атаку разрешаю. Снять предохранители! — А в ушах крик, визг.

— Я Коршун! Ястреб! Штурмовку отставить! Отставить!

Но я уже дал команды, я пикирую, за мной остальные штурмовики.

Этой штурмовкой было уничтожено до тридцати танков и самоходок, готовившийся немцами контрудар был сорван.

В другой раз произошло и такое. Я так же летел на разведку. По пути, как всегда, наметил цель для штурмовки. Боекомплект у разведчиков полный, его нужно израсходовать.

Задание выполнено, группа легла на обратный путь. Я рассчитываю, как лучше нанести удары по уже согласованным с КП полка, а также с КП пехоты целям, и вдруг в наушниках голос:

— Бегельдинов! Бегельдинов! слушай приказ. На западной окраине села Обаянь, на высотке 202 скопление танков противника, произведите штурмовку. Штурмовку!

Позывные правильные, но и на этот раз смущает такое резкое изменение задания. Я решаю проверить. Вызываю:

— Я двести тридцатый, подтвердите приказ.

Теперь они должны назвать свой позывной, тот самый, секретный, который объявляется летчику перед вылетом. Но отдавшему приказ он неизвестен. Он твердит одно:

— Бегельдинов! Ударь по высотке двести два. Приказ командующего фронтом.

Приказ самого комфронта. Такое случается не часто, но опять без позывного и личного номера летчика.

«А если липа? Если розыгрыш немцев. А у той высотки наши танки. За такое опять же расстрел!» Остается одно:

Я тут же связался с КП, там связались с НП командующего. Приказ был подтвержден. Танки на высотке двести два атакованы, разбиты.

Елим-ай — земля родная

— Ну, Бегельдинов сообщу тебе радостное известие, — этими словами встретил меня командир полка Шишкин, вызвав в штаб. — Предоставляем тебе отпуск, заслуженный тобой на пятнадцать дней. Так что собирайся. Документы оформят и, как ты говоришь, «аллюр три креста».

И действительно, сообщение радостное, я его ждал. В штабе намекали, что в связи с присвоением звания Героя Советского Союза будет предоставлен отпуск. У меня и план был разработан — тут же отправиться на фонт к Айнагуль. Штабники отсоветовали, и командир полка тоже сказал:

— Зачем отпуск на фронте проводить? К ней, к твоей Айнагуль, — знал он и ее имя, — договоримся с командованием, на нашем связном слетаешь.

Ей я об этом не писал, решил сделать сюрприз — появиться нежданно.

Документы оформлены и я в дороге. До Москвы добрался самолетом.

Столица уже не такая, какой выглядела в те, тяжелые дни сорок третьего, когда мы с Чепелюком бродили по ней, до пересадки на поезд. Теперь она ожила, даже вроде как прибралась, похорошела. Люди на улицах все те же: в основном женщины, старики, военные. Но кинотеатры — я успел забежать, — полны зрителей, шумно в ресторанах, которые по вечерам заполняли, в основном, такие, как я, приезжие офицеры.

Попрощавшись с Москвой, я забираюсь в вагон. Мне, Герою, предоставляется купейный. — И вот уже бежит за окнами, от горизонта до горизонта, родная степь — дала. Сейчас на ней ни ковылей, ни серебристого жусана, только снег, да еще поземка, седые косы ее бегут, стелятся по равнине, завихряются у сопок, падают, оседая в ложбинах. Но она, степь, все равно красивая, вся искрящаяся, переливающаяся всеми цветами в скупых на тепло но все равно ярких солнечных лучах.

До Фрунзе добираюсь без приключений, и сразу в объятья отца, матери, предупрежденных телеграммой.

А потом встречи, встречи. Первая, после посещения Дома Правительства, конечно, родной аэроклуб. Его инструкторов — моих сослуживцев да и начальников уже нету, — все, в основном, на фронте. Но все равно мне приятно, волнующе в этих родных мне стенах, на взлетной полосе, с которой впервые поднялся в свое, ставшим для меня звездным, небо.

Теперь здесь, во Фрунзе, пришлось осваивать еще одну профессию — рассказчика или даже оратора. Я с утра до вечера встречался с рабочими коллективами, с колхозниками, рабочими совхозов, с ребятами в школах и Домах пионеров. И только теперь, рассказывая о боевых делах своего полка, эскадрильи, своих боевых полетах, я видел, осмысливал все это как бы со стороны, с позиции некоего третьего лица. И делал вывод — все, что совершил — все это уже не так значительно, нужно делать больше и лучше, что другие летчики, мои друзья, тоже достойны самых высоких наград.

Встречи, выступления утомляли. Иной раз казалось, что легче было бы слетать на самую сложную штурмовку, но я понимал, что все присутствующие на встречах: дети, женщины, мужчины, старики, — все они тоже непосредственные участники войны и моих побед в том числе. Ведь это они своими руками создавали, строили мой самолет, вооружали меня сделанным ими оружием, обеспечивали горючим и всем необходимым для того, чтобы я поднял его с земли, нанес удар по врагу. Кроме того, у каждого из нас там, на фронте, кто-то из родных: муж, отец, брат, сестра. Потому так радостно встречают меня, с таким волнением ловят каждое мое слово о фронте, о том, как мы там бьем фашистов, освобождаем родную землю, города, села — действительно для многих присутствующих родные, так как они эвакуировались оттуда. Я понимал, что обязан удовлетворить их желание, и говорил, рассказывал о войне со всеми подробностями. И каждую такую встречу обязательно завершал горячим, искренним, от самого сердца, заверением, что, возвратившись, буду еще беспощадней бить врага, что это обещание всего полка, дивизии. Сделаем все, чтобы приблизить победу.

А дни бежали. Короткий срок отпуска истекал. И я вдруг, почувствовал, что до боли в сердце хочется съездить на мою Родину, на землю моих отцов, в аул, носящий название раскинувшегося рядом озера Майбалык, что в переводе на русский значит «жирная рыба». Рыба в озере действительно была жирная, толстоспинные, золотистые караси.

Был я там всего один раз. Отец возил совсем маленького. Но аул запомнил и слившуюсяя с ним русскую деревню Алексеевку, тоже — на всю жизнь. И сейчас совершенно отчетливо представлял себе эти несколько улочек, деревянные и, в основном, саманные домики. Желание снова увидеть все это, росло. Только как его выполнить? Сделать остановку на обратном пути, но времени уже в обрез. Решение было найдено, с военного аэродрома летел самолет в Акмолинск. Летчики берут меня.

И вот я в ауле, дома! Именно дома. Так я чувствую себя в просторных хатах двоюродного брата Ахмета, племянниц Раушан и Райхан. Я ходил с ними из дома в дом нашей родни и вся родня, — а это половина аула, — перебывала в нашем доме.

И как же это было хорошо — обнять каждого, прижать к своей груди, узнавая степень моего, близкого мне, родства. Только тут я постигал великий смысл понятий «Туган жер», «Елим-ай» — моя Родина! И я понял, за что боролся с врагом, за что ежедневно шел на смерть, а многие мои друзья летчики, стрелки пожертвовали своими жизнями.

Провожали меня всем аулом, всей Алексеевкой. Теперь меня, своего героя, гордость свою, знали все майбалыкцы-алексеевцы, и все были горды тем, что я, Герой, Талгат, — их родня, их земляк, на войне не посрамивший свой род, свой Елим-ай.

И опять было обидно и грустно, что рядом со мной не было моей любимой, что я не мог представить ее своим отцу, матери, сестрам и здесь, всем замечательным родным, близким людям.