Мертвый сезон. Конец легенды

— Да Бог с ним с Брежневым, — сказал печально

Рудольф Иванович после анекдота, — лишь бы войны не было. Не человек делает историю, а история человека.

В конце шестидесятых годов на экраны вышел кинофильм «Мертвый сезон». Мы уже упоминали о нем. И здесь я хочу привести лишь интервью с До-натасом Банионисом, которое взял у актера в середине 90-х известный корреспондент «Комсомольской правды» Николай Долгополов. Правда, начал он не с отца, а с Рудольфа Абеля, который снялся в своего рода «заставке» к кинокартине. Привожу это небольшое интервью полностью. На первый вопрос Банионис отвечает так:

— Я абсолютно честно говорю вам, не знаю об Абеле ничего. Видел его издалека единственный раз на премьере «Мертвого сезона».

— А с его коллегами познакомиться довелось? Ведь были же наверняка у фильма консультанты.

— Я этих консультантов-разведчиков не встречал. Хотя был один: приехал на съемку, когда мы снимали обмен на мосту. Мне этого человека показали и сказали, что это Конон Молодый и якобы я его играю. Он вернулся в Советский Союз и, рассказывали, пишет свои мемуары о том, как работал там. Я Конону говорю: «О Господи, вы совсем не похожи на разведчика». Действительно, он такой не киношный. Конон посмеялся и ответил, что какой бы он был разведчик, если был бы похож. И говорит мне: «Вот вы такой же, как я». Это его замечание стало для меня как бы утверждением, что я смогу сыграть то, что мне приятно: судьбу человека. Но режиссера Савву Кулиша консультировали, контакты и он, и сценарист Владимир Вайншток с разведчиками имели. Потому что, когда я что-то спрашивал, мне отвечали: «Да, твой прототип говорил то-то и то-то».

— И как вам в том фильме игралось? Роль по давним временам была не из обычных.

— Сценарий был написан как боевик. Но так играть я не согласился. Мне показалось, что важнее показать человека, который действительно пережил большие потрясения. Был разведчиком, его поймали, посадили в тюрьму, потом обменяли, и он вернулся. История трагическая. Играть мне было интересно. И мы стали менять сцены, которые были в сценарии. Стали снимать отдельными кусками не то, что написано, а то, что я предлагал: не героическую ситуацию, а судьбу пострадавшего человека, которому трудно, который еще не знает, что его ждет после возвращения домой. Это ближе к жизни и правде. А в «Мертвом сезоне» мне было очень хорошо играть: режиссеры сильные, партнеры тонкие. И героический сценарий мы переделали в человеческий. Был даже момент, когда после просмотра отснятого материала руководство «Ленфильма» хотело закрыть картину, а меня с роли снять.

— Но почему?

— Дескать, я не героический тип, а простой человек, которого народ не полюбит. Художественный же совет решил оставить все как есть. И потому я вспоминаю «Мертвый сезон» с удовольствием. А был там Абель или Молодый, меня не интересует. Все равно после возвращения на Родину они были засекречены.

…Вот так вот. Действительно, были засекречены. Правда, отец иногда выступал перед коллективами, но всегда в сопровождении «искусствоведа» в штатском, а то и двух, которые иногда давали советы, что и как говорить, а иногда и прерывали на полуслове. Серьезное замечание получил батя после своего общения с коллективом ЗИЛа. Сначала его провели по цехам, где сидели группы курильщиков и отдыхали в неположенное время, а потом он рассказал трудящимся свою липовую биографию, сходную с фильмом «Мертвый сезон». А в заключение сказал:

— Я был бизнесменом и знаю, как работают на Западе. А вот у вас столько курильщиков и бездельников увидел, что удивляюсь. Почему не разогнали половину их к чертовой матери!

Рабочим шутка понравилась. Они даже аплодировать начали. А товарищи забеспокоились:

— Нельзя так, Конон Трофимович! У нас здесь не Запад, а Советский Союз и нет эксплуатации человека человеком…

Самым радостным событием был приезд связников отца Крогеров осенью 1969 года. Их обменяли на агента британских спецслужб Джеральда Брука, завалившегося в Москве. Радости отца не было границ. Он очень переживал за них. И очень любил. И очень надоедал кагэбэшному начальству просьбой вызволить из беды…

Детей у Морриса с Леонтиной не было, несложно догадаться почему. Остались ли в Штатах родственники у Морриса, он не знает. Возможно. Хотя Коэн вышел из семьи эмигрантов, американцы признают его своим: раскопали, что в колледже он был отличным игроком в американский футбол и даже получал спортивную стипендию. Моррис подтвердил, что играл: «Может, поэтому у меня до сих пор так болит и ноет по ночам разбитая в Миссисипи коленка?»

Люди, знающие чету Коэнов достаточно близко по московскому периоду их жизни, рассказывают, что у стариков-разведчиков была идеальная совместимость. Верховодила, правда, Лона, однако решения принимал как в США, так и в Англии молчаливый Моррис. Лона щебетала по-русски, он же погружался в книги на английском. Теперь сам признался мне, что больше года не читает — отказали глаза.

Известно, что приговор был, по крайней мере внешне, воспринят ими с профессионально сыгранным спокойствием. Крогеры сохраняли его все девять лет мотаний по британским исправительным заведениям.

— Одна тюрьма была омерзительнее другой, — рассказывал дядя Моррис. — Меня переводили из камеры в камеру, перевозили с места на место. Боялись, убегу. Или разложу своими идеями заключенных. Сидел с уголовниками, и люди, с которыми я отказывался сотрудничать, надеялись, что сокамерники сломают «русского шпиона». А я находил с ними общий язык. Видите в уголке на стуле здоровенного медведя? Мне подарил его в тюрьме в день рождения знаменитый налетчик, совершивший «ограбление века». Меня с тем парнем действительно считали особо опасными. И Блейка — тоже (Джордж Блейк — сотрудник британской Сикрет Интеллидженс Сервис, долгие годы передававший ее секреты советской разведке. — Авт.). Нас с Джорджем судили в том же 1961-м, и вдруг мы каким-то чудом или по недосмотру оказались вместе в лондонской тюрьме «Скрабе». Вот кто стал другом до конца жизни. Мы говорили обо всем на свете и находили общий язык, словно сиамские близнецы. Мои 20 лет казались шуткой по сравнению с его приговором в 41 года. И Джордж сбежал. Ничего другого не оставалось. А вот встретились здесь, в Москве. И дружим…

Интересно, не правда ли? Чем дальше в лес, тем больше дров. Может, еще что-нибудь раскопают о Коэнах-Крогерах. Да, их не очень дружелюбно встретили в Москве официальные товарищи. Долго искали им квартиру и нашли что-то весьма и весьма скромное. А потом Крогеров, как мне рассказывали, принял Юрий Владимирович Андропов, поинтересовался здоровьем, затем спросил:

— Ну как, выбрали квартиру?

— Квартиру? — Леонтина рассмеялась. — Какая квартира? Нам ваши товарищи предложили какие-то клетушки. Хуже, чем камеры в британской тюрьме. Разве только решеток нет на окнах.

Юрий Владимирович побагровел, но сдержался и очень медленно произнес, глядя на своих товарищей:

— У нас что, квартир уже нет?

И сразу все стало на свои места. Квартира тут же нашлась. Шикарная квартира на Бронной, в новом доме, где получили квартиры разные знаменитости, в том числе и Юрий Владимирович Никулин, величайший комик, которого любили все без исключения генеральные секретари и председатели КГБ… Крогеры переехали, устроили новоселье. И, немного забегая вперед, я хочу закончить повествование о них. Когда умер отец, дядя Моррис и тетя Лона захотели поселить меня в своей квартире, ибо очень любили сына своего покойного шефа. И вот тут-то встало на дыбы кагэбэшное начальство. То ли испугались за квартиру, которая достанется невесть кому, то ли еще из-за чего. Много лет спустя один из коллег отца, ныне покойный, объяснил сие событие тем, что, мол, Коэны-Крогеры стали обучать наших будущих разведчиков-нелегалов. Ну и сами понимаете — строжайшая конспирация, да и будущий приемный сын, мол, того… дитя завалившегося нелегала. Да, Крогеров тогда будто бы подменили. Они перестали появляться у нас и не звали к себе. А при случайных встречах отводили глаза в сторону, как бы не узнавали меня. Однажды, когда и дядя Моррис и тетя Лона уже были смертельно больны, их поехала проведать моя жена Таня, в которой они души раньше не чаяли. Она быстро вернулась домой, вся заплаканная.