Не плачь, казачка

Явится, значит, заказчица и прямо на то же платье, в котором пришла, напялит произведение тети Ели.

Подхожу к дому и слышу крик:

— Ты что, Елена, сдурела?!

— Не кричи! Я ей огурец и яичко дала…

Красную, как рак, с мокрым лицом застала у нас девчонку-сироту. Она ушла с огурцом и яичком, откусив на ходу.

«Покрутила, значит, колесико», — догадалась я. А мама как молодой коммунист не признавала эксплуатации человека человеком, вот и отругала тетю Елю за то, что наняла «батрачку».

…Эх, как разверзлось небо над селом! Как завопили да завизжали благим матом женские голоса!

— У-у-бью-ю, га-ди-на!

Сбежались бабоньки да как стали лупасить сироту.

— Та-ак ее. Так!..

Прорвалось-таки наружу их подозрение. Бьют как бог на душу положит. Тело девочки не вздрагивает — как неживое, глаза терпеливо смотрят в одну точку и ждут конца истязания. Ни звука, ни стона.

«Блаженная!» «Ведьма!» «Курва!» Как только ни крестили — ни слова из нее не выдавили.

Вдруг спрыгивает с велосипеда парень в майке и как даст ногой под зад тетке. Та опешила. Все замолчали, а парень вошел в раж. Посыпались пинки. Так и выдворил вояку за калитку. Сел на велосипед и поехал.

— Батюшки-светы! — хотели было развить новую тему, но парень повернул обратно и заорал:

— Кости поломаю, если кто пикнет! Мужиков своих бить надо!

Стали страсти остывать, узел слабеть, рассыпались по хатам.

Прошло время, одна из моих подружек училась в медучилище в Ейске.

— Видишь, человек безымянный живет, — говорю как-то я.

— Как это? Долия она Фамилькина.

— Долия?

— В сельсовете так записано, а по-простому — Доля.

И всплыло в моей памяти: «Доля ты горемычная» — обращение Валиной мамы к девочке. Девочка, наверное, думала, что ее имя Доля, а Фамилькина — это уж сама придумала.

Сросся в конце концов организм села: и хорошие, и плохие — свои. Поставили Долю на рядки.

И все она бегом, бегом. Серпом влево, вправо, влево, вправо. Сколько помню себя в пору житья на селе — всё люди делали бегом, а вернее сказать, «наперегонки». Однако Доля озадачила колхозниц скоростью, с какой она жала серпом. Будто убегала от людей, жнущих рядом. Вроде и не под силу так махать… Делянка кончится, все плюхаются на землю молочка выпить, дух перевести, в зеркальце заглянуть — и вперед!

Залетела я как-то, уже будучи актрисой, в родные места, пошла в поле. Где ж еще найдешь всех в сборе! Вижу, кто-то под флотским воротничком «чешет» с серпом.

Она, Доля.

Оказывается, не осталось без ответа ее усердие. Заявились дядьки какие-то снять ее на фото как ударницу. Куда там! Отказалась и скрылась на весь день. А наутро вышла на работу с флотским линялым воротничком, сколотым брошкой с изображением птички, держащей в клюве маленький конверт. Дрогнуло все же сердце от признания и похвалы. Принарядилась.

Как-то комсомольский босс Пастухов попросил меня приветствовать по радио отъезжающие на стройку студенческие отряды. С патетикой, заразительно я рассказала о сельской женщине с флотским воротничком. Я не солгала про удаль трудовую, только для меня за этим стояло много того, о чем говорить тогда не полагалось.

Доля обматерела. Привлекательная бабенка из нее получилась. Взял ее в жены вдовец. Поставили хату «на замес», то есть всем селом. Подружка рассказывала: муж любовался ею и как милостыни ждал хоть немного любви. Жили себе и жили.

И вот однажды вернувшийся из армии односельчанин завез в поле бочку с водой. Доля кружечку нацедила, не спеша выпила и накрыла парня тучкой своих чар. Улыбнулась голубыми глазами, повесила кружку на крючок и пошла к рядкам.

Парень застыл, чуть сознание не потерял, а у него свадьба полным ходом готовится. На другой день он занес кружечку с водой прямо к ее рядкам. Солнце садится — работе конец.

Она со значением долго пила; не моргнув глазом, до капли выпила чистый самогон… Ушли они куда глаза глядят, однако смудровали, что домой-то надо…

Слух сделал свое дело — отравил ядовитым паром все село. Утром опять на работу, опять бочонок с водой, только ездовой другой — мальчик лет пятнадцати.

Свадьба состоялась по полной программе. Орут песни, дело к ночи. Доля написала письмо и, заклеив конверт, направилась к двери. Муж спрашивает:

— Далеко?

— Опущу в ящик письмо на Ейск.

Бросила письмо в ящик да и поплыла на шквал свадебных звуков. Влезла в дырку частокола и оказалась в палисаднике. В открытом окне влажная белая рубаха прилипла к молодецкой спине жениха.

— Здорово, кореш, — тихо позвала она.

Спина разворачивается, в окне удивленное хмельное лицо казака. Вместо ответа — одна нога в окно, вторая, прыжок… И были таковы. Завеялись куда-то на четыре дня!

Ой, что было, что было! Позор. Невесту погрузили в телегу и увезли восвояси.

Толки сгущались. Наконец возлюбленные явились твердой походкой — видать, что-то порешили. Парень вошел в родительский дом и тут же был убит наповал: отец поднял на вытянутые руки бидон с брагой, в каких молоко возят, и бросил. Бидон пришелся на грудь.

Доля в это время стояла посреди своего опустевшего дома.

Прошли годы, попадаю я в Краснодар на какой-то праздник.

Попросила у секретаря крайкома «Волгу», взмолилась: «Хочу по хаткам пробежаться». А там знают: после разлуки человеку пробежаться по хаткам — значит, глотнуть кислороду в тоске по родным местам.

Вижу, сидят под копной бабы, отдыхают, кто молоко пьет из водочной бутылки, кто на спине лежит, закрывшись от солнца. Пожухли мои подружки… Ветер да солнце, тяжести разные плюс годы.

Две бабы, стоя на коленях, разглядывают спину сидящей на земле женщины. Голова ее опущена книзу, а задранная кофточка немного кровью взялась.

— Не трогай, — советует одна. — Сейчас приедут.

— Давай подорожником залепим — и всё.

— А ты не то зарезала меня, — весело подвизгивает пострадавшая.

— Доль, а Доль, прости ты меня… Неловко получилось как-то, серпом, кончиком…

— Вот зарезала, зарезала меня, — попискивает Доля.

Доля, милая Доля! Ты в гурте со всеми. Живая, здоровая.

А ранка — это чепуха…

— Здравствуй, Доля!

— Нонк, здравствуй и прощай, сейчас кончусь…

Заурчал мотоцикл. Разошелся по степи запах аптеки: из коляски спрыгнула медсестричка в белом халате. Встала на колени и начала обрабатывать рану.

— Ой! — повела плечом Доля. — Щипает…

— Ну, потерпи, миленькая, ну, хорошая моя, потерпи, дорогая. Сейчас, сейчас. Все будет хорошо. Все будет очень хорошо — ранка маленькая.

Доля замолчала.

— Всё, всё. Сейчас пластырем — и всё. Вот и молодец…

Тут медсестричка озадачилась, почему «клиентка» молчит, не поднимая головы? И вдруг спина Доли начинает вздрагивать, Доля глухо стонет и начинает горько и глубоко рыдать.

Девушка попыталась взглянуть ей в лицо, но Доля, обняв голени, завыла неудержимо, отдавая всю силу душевной боли земле. Косынка свалилась к ногам. Окровавленная кофточка шевелится от ветра.

Медсестричка налила рыженькой микстуры и поднесла к лицу Доли. Та поняла, что отвлекает от дела людей, и, отстранив лекарство, встряхнула косынку и наладилась покрыть голову.

— Вот дадите ей выпить, — попросила медсестра. — Все хорошо. Ничего нет страшного, миленькая!

Доля перестала плакать, лицо окаменело, и она, завязывая косынку, ответила, как выдохнула:

— Ничего нема страшного… Все хорошо.

Затарахтел мотоцикл. Бабы постояли немного, потом одна из них показала всем кулак. Дескать, не трогайте пока ее. Это Тайка Угрюмова. Она по неизвестным причинам единственная допущена к сердцу Доли.

Сфотографировались мы в станице, и попала эта фотография в разные публикации о моем творчестве. Я каждый раз смотрю на нее и вспоминаю причину, по которой Доли не оказалось на этом снимке, и вспоминаю тетку, которая подсела к ней и тихо сказала:

— Не плачь, казачка. Кому нам плакать… Вставай. Бери серп — и айда на рядки.