Мёртвая зыбь

Обратно из Рима в Неаполь ехали по Аппиевой дороге.

— Эта дорога древнее вечного Рима, — сказал Званцев.

— Почему вы так думаете? — спросил поэт.

— Мы проезжаем мимо остатков особняков этрусских вельмож.

— Этруски! Загадочный народ. Предшественники римлян на Аппенинском полуострове, — задумчиво произнес Лифшиц.

— Чего мудрить да мудить. В самом названии ответ. Этруски — это русские, — решил Антонио. — Ушли отсюда на восток. На простор степей, где гуляй да пей.

— Не знаю, — отозвался Заванцев. — Не так давно ко мне зашел пожилой человек, уверенный, что сделал важное открытие. Он показал мне этрусские надписи и свое толкование их, исходя из старинных русских и славянских слов. Однако, его гипотеза внушает большие сомнения. Этруски, населяли современную Тоскану. Они были покорены римлянами в V веке до нашей эры, имели развитую цивилизацию, оказавшую большое влияние на римскую. Возможно, даже латинский алфавит заимствован у этрусков. А русские и другие славянские племена, скорее, пришли с востока, из Сибири, где находят останки их предков с европейскими, а не с монголоидными чертами лица.

— Тогда эта древняя дорога должна внушить нам иные чувства, — сказал поэт. — Ведь вдоль нее были поставлены тысячи столбов с перекладинами и на них — распятые пленные гладиаторы, соратники Спартака.

— Жутко представить себе такой частокол мучений, тянущийся на километры вдоль дороги, — с горечью произнес Званцев.

— Я напишу музыку к эпитафии об этом, если кто-нибудь сочинит такие стихи, — сказал Спадавеккиа.

— Я напишу вам их, — заверил поэт Лифшиц.

— Я тоже попробую, — вызвался и Званцев.

Долгое время все трое молчали под впечатлением созданной воображением картины с частоколом распятий.

Оживились, лишь проезжая Соренто. Шофер затормозил около ничем не примечательного дома. Гид с другой туристкой машины передал, что в этом доме жил Максим Горький, но владелец этого дома воспротивился установке на его доме памятной доски о его прежнем знаменитом жильце, который был для него лишь арендатором.

И снова Неаполь, возвращение на теплоход и ночевка в своих каютах.

Глава четвертая. Невозвращенец

Способен больно ранить смех,

Но веселит забавой всех

А наутро — водная экскурсия на остров Капри.

Спадавеккиа снова присоединился к Званцеву и Лифшицу.

Усатый и высоченный “работник Метростроя” улучил момент, чтобы озабоченно спросить Званцева.

— Ну как, Александр Петрович, “невозвращенец” не грозился навострить лыжи?

— Да он больше шутит.

— Нет, в таком деле шутки плохи. Вы уж разрешите на Капри быть подле вас, раз он к вам пристал.

— В Риме сбежать было проще, чем со скалистого острова.

— Нет уж, позвольте мне на чутье контрразведчика положиться.

— Разве я вам запрещаю? Желаю вам успеха. На Капри все вместе будем.

— Хорошо бы вместе всем и дальше остаться.

— Надеюсь.

— Хотел бы надеяться. Изнервничался я из-за него.

— Вот это вам не к лицу, Сергей Федорович.

— Дай то Бог, чтобы обошлось. Хоть Бога нет, и не знаю, кого просить…

Небольшой катер доставил туристов на Капри. Причал был в ущелье между двумя скалистыми обрывами. Там приютился маленький ресторанчик, где туристам предстояло пообедать по своим путевкам.

А до этого они могли ознакомиться с достопримечательностями острова, начиная со знаменитой пещеры.

Туда надо было плыть на лодке. Званцев с Лифшицем сели в нее, “работник Метростроя” сел было вместе с ними, но в последнюю минуту, увидев, что Спадавеккиа в лодке нет, выскочил из нее и зашагал к ресторану, о чем-то спрашивая всех встречных туристов.

Лодка подплыла к нависшей над морем скале, где виднелось чуть приподнятое над морем отверстие, через которое лодка едва могла протиснуться.

Лодочник знаками и личным примером предложил всем пригнуться или даже лечь на дно лодки. И она нырнула во мрак. Темнота в пещере после яркого южного солнца казалась особенно густой.

Фонарей или факелов не зажигали. Через несколько минут туристы поняли почему.

Когда глаза немного привыкли к темноте, стало заметно голубое свечение воды под кормой. С кормового весла, когда лодочник приподнимал его над водой, сыпались голубые искры. Людям, казалось, что они попали в волшебный мир.

Объяснить это загадочное явление обычными словами было невозможно, и очутившись снова в ярко освещенном мире моря и неба, туристы уносили с собой ощущение чего-то неведомого, таинственного, исполненного загадочной красоты.

Потом поднимались на скалистую вершину, где сохранилась дворцовая резиденция римских императоров.

Площадка перед нею обрывалась к морю. Оно плескалось в ста метрах внизу.

Проводник, приведший сюда группу туристов, показывая этот обрыв, куда страшно заглянуть, приглушив голос, словно по секрету, сказал:

— Император Тиберий сбрасывал с этого обрыва неугодных ему людей.

Званцев и Лифшиц передернули плечами. Антонио и “работника Метростроя” с ними не было.

Спустившись, направились в ресторан. Пришло обеденное время. Полная хозяйка со многими подбородками встречала у входа:

— Ой, голубчики мои родненькие! До чего же я рада вам. Хоть родным словом перемолвимся. А то, как угнал нас Гитлер в рабство свое, кругом везде чужая речь басурманская. До чего ж я рада вам, сердечные. В лагере немецком я за итальянского коммуниста замуж вышла. Из-за него и сюда попала, а он и оставил меня здесь хозяйничать. Царствие ему небесное.

Званцев с интересом смотрел на седеющую круглолицую женщину, успевшую в нескольких словах рассказать землякам о своей нелегкой жизни.

В уютном зале, умело украшенном женской рукой цветами, стояли несколько столиков. Радушная хозяйка усаживала за них гостей. А те с изумлением смотрели на буфетную стойку, за которой стоял улыбающийся Антонио Спадавеккиа.

“Работник Метростроя” ждал у входа и при появлении Званцева склонился к нему с высоты своего роста и шепнул:

— А я на вас надеялся. Придется сообщить, как вы мне помогли.

Званцев ничего не ответил, только пожал плечами.

Когда все расселись, Антонио обратился к своим спутникам по круизу:

— Дорогие товарищи! Вы не перестанете быть для меня ими, хоть родина предков призвала к себе. Теперь я итальянец с Капри. Синьора Лоренцо Марья Ивановна согласилась выйти за меня замуж, и пока мы не накопим лир на рояль, я буду у нее в услужении. Советских туристов мы с ней будем принимать со скидкой. Передайте привет моей второй родине и все бутте здоровы. Приезжайте к нам на Капри.

“Работник Метростоя” подошел к сидящему за столом Званцеву и, вдвое согнувшись, шепнул:

— Передайте ему, что я застрелюсь в Москве, и кровь моя останется на его совести.

— До Москвы еще много воды останется у нас за кормой, — ответил Званцев.

Туристы обедали, а синьора Лоренцо Марья Ивановна и Антонио, разыгрывающий роль радушного хозяина, разносили блюда. Гости от души смеялись неистощимым шуткам “невозвращенца”.

Катер ждал пассажиров “Победы”. Они были крайне удивлены, увидев встречающего их на судне у трапа Антонио Спадавеккиа, а он, сощурясь, отчего начинал походить на Мао Дзедуна, чем гордился, громко приносил извинения за разыгранный на Капри спектакль, добавляя:

— Римские императоры любили театр, а Нерон, умирая, воскликнул “Какой актер погибает!”

Но история с розыгрышем на этом не закончилась.

Когда “Победа” покинула Аппенинский полуостров и Везувий скрылся за горизонтом, Антонио, улучив момент во время общего обеда, выступил с примечательной речью перед ними. Он раздобыл колокольчик, и его звонок привлек к себе общее внимание:

— Дорогие друзья! Я пошутил над вами и боюсь теперь “страшной мести по Гоголю”. Какая она была на самом деле, я вам сейчас расскажу. Случилось это с “королем розыгрыша”, моим учителем по этой части, замечательным композитором, которого все вы знаете, с Никитой Богословским. Зло подшутив над своими собутыльниками, он погорел, как Герман в игорном доме с пиковой дамой. Они бессовестно напоили его до полной потери сознания, и в состоянии чурки не только доставили в аэропорт, но и долетели с ним до Киева. Там бесчувственное тело довезли до памятника Богдану Хмельницкому и водрузили на пьедестал, очистив его карманы. Не оставили ему, черти, ни денег, ни документов. К утру, когда шутников и след простыл, чурка, словно сделанная папой Карлом очухалась и стала Никитой Богословским. Он-то знал это, но как убедить прохожих, что он не бродяга, у которого нет ни копейки, ни документов, неизвестно где проснувшегося? И тут он узнал бронзового всадника на коне — Богдана Хмельницкого. Киев! Другая республика. Как он сюда попал? Не только документов и ломанного гроша, даже шляпы ему, черти, не оставили. Но он мудро решил: “Ладно, брюки не сняли!” Делать нечего, придется доказывать, что он Никита Богословский и на обратный билет денег собрать. Пошел разыскивать ресторан, где лабухи на рояле вечерами играют. На беду еще милиционер с национальным уклоном к нему привязался и по украинской моде допрашивает: “Кто таков и почему без шапки?” Отпустил, когда ему Никита спел про темную ночь и про степь. Все-таки украинцы музыкальный народ! Нашел он ресторанчик, правда, без рояля, но хоть с расстроенным, но с пианино. Утро было раннее, посетителей мало. Еле толстого администратора с запорожскими усами уговорил позволить ему за инструмент сесть и тарелку для подаяния одолжить. Стал он самые любимые свои песни петь под собственный аккомпанемент. Но доход был мизерный. На паперти больше соберешь. И тут появился милиционер с национальным уклоном вместе с усатым Запорожцем за Дунаем, который письмо турецкому султану писал. А оказался он секретарем Украинского союза композиторов. Его милиционер отыскал, а он Никиту сразу узнал и по песням, и по облику. И купили киевские композиторы ему билет до Москвы и на дорогу мелочь дали, чтобы опять не упился. Я эту байку рассказал, потому что не хочу испытать на себе что-нибудь подобное, а потому решил искупить перед вами свою вину и приглашаю желающих в гостиную, где рояль стоит, прослушать мою оперу “Овод” в авторском исполнении.