Дед умер молодым

Случалось и так: с ходу перемахнув две-три канавы, полные талой воды, он вдруг натягивал поводья, и кабардинец, послушный руке всадника, начинал крутой спуск по склону оврага к журчащему ручью. Там, выйдя из седла, Морозов по-хозяйски заботливо удерживал голову лошади высоко (чтоб, упаси бог, не опоилась). А потом и сам освежал разгоряченное лицо. Дышал глубоко, размеренно, не торопясь закуривал.

Так повторялось уж который день — шла вторая неделя уединения Саввы Тимофеевича в Покровском. Так было и сегодня, когда Николай услышал от хозяина такой неожиданный для себя вопрос.

— Вот уж, барин, не взыщите, о родителе своем не берусь рассказывать. Сам-то я, как вы знаете, в России рожден, русский подданный. А батюшка помер давно, еще и грамоте меня научить не успел.

— Так вот оно что,— протянул Савва Тимофеевич,— а мне хотелось представить себе, как изгнанники, беглецы с родных земель находили новую родину... Да и вообще — как это трудно, должно быть, бежать человеку из плена... Видимо, чертовски трудно...

Морозов долго молчал, обрывая кустик вербы, катая в ладонях пушистые почки.

— Может, поедем домой, Савва Тимофеич, а? — тихо спросил Николай.— А то зябко тут в овраге, и коней застудим, и сами...

Морозов ответил рассеянно:

— Да, да, пора уж...— И тяжело, против обыкновения, взобрался в седло, чуть звякнув поводом.

Но коня направил не назад, а вперед, по противо^ положному крутому склону. Размытая весенним таянием тропинка привела к лужайке, обсаженной липами, к пруду, еще затянутому сероватым подтаявшим льдом, сквозь который торчали сухие прошлогодние камыши. От лужайки во все стороны расходились аллеи,— былые дорожки давно заросли. Сиротливо выглядели остатки полуразрушенного осыпавшегося фундамента какого-то давнего строения. Не иначе стоял тут когда-то помещичий дом. Вдали сквозь голые сучья деревьев проглядывали белые, еще не потерявшие прежней окраски колонны садовой беседки. Она возвышалась уже над песчаным обрывом — берегом Малой Истры, бурлившей весенним ледоходом.

— Красиво здесь,— вполголоса произнес Николай,— только пустынно очень.

— Именье Жихарево. Был и тут хозяин, барин, детей, внуков растил, да разорился в пух и прах,— сказал Морозов.

— Обидно, Савва Тимофеич, такой красоте пропадать. Земля-то здешняя теперь ваша, как и во всей округе. Вам бы усадьбу тут выстроить для наследника своего.

— Для Тимоши-то? Что ж, дай срок, вот подрастет... Хотя... вряд ли потянет Тимофея в помещики... Да останутся ли помещики в той поре?..

Вопрос этот Савва Тимофеевич произнес про себя, как бы проверяя собственные свои мысли о близком будущем родной страны: «Как ни сложатся в ходе начавшейся революции отношения промышленников с фабричным народом, но главным для России останется земельный вопрос. Мужика пора наделить землей. Тогда быстро вырастут из деревенской голытьбы крепкие хозяева вроде американских фермеров. А тем, кто все еще чванится обветшалыми родословными, надо будет работать. Да, да, именно работать — не служить!»

Домой в Покровское лошади шли шагом. Отпустив поводья, Морозов глядел вдаль, где за синью лесов сверкал под весенним солнцем золоченый купол собора Ново-Иерусалимского монастыря, а ниже виднелись темные кровли одноэтажного Воскресенска. Вот тоже нелепость расейская: стоит городок рядом с железной дорогой, а числится заштатным. Уездной же «столицей», видимо из почтения к истории удельных княжеств, считается Звенигород, до которого от чугунки добрых двадцать верст...

Да, Воскресенск... Там, за окраиной, на опушке леса земская больница, в которой практиковал врач Антон Павлович Чехов. Как забыть его приезд в Покровское с Ольгой Леонардовной! И отъезд тяжело больным в Германию — лечиться... Тоже жил человек в плену, хоть и в родной стране. И тоже пытался бежать из плена...

Заезжим гостем чувствовал себя Морозов и в огромном своем помещичьем доме, нынче по весне еще плохо протопленном, пустом, неуютном. Один, под бдительной охраной верного своего Санчо Пансы — Николая, Морозов — российский донкихот из Орехово-Зуева — коротал сумрачные и холодные весенние деньки.

Счастливый человек этот черногорец, коли нашел в России второе отечество... А каково чувствовать себя в плену в родной семье?.. Богачу быть в плену своих миллионов... Чем, в сущности, может распоряжаться сегодня он, вчерашний директор-распорядитель крупнейшей мануфактуры? Даже за теми скромными тысячами, из которых складывается его личный доход, установлен строгий контроль банковских чиновников и собственных домочадцев. Матушка — благодетельница обширного клана — ему, непокорному сыну, грозила опекой, смирительной рубахой. А жена деликатно посоветовала отдохнуть на лоне природы. Посоветовала любя, искренне, от души. Если с матерью сложились отношения откровенно враждебные, то в привязанности, преданности жены не сомневался он. Спасибо Зине, в Покровском было ему привольно. Потому и не торопился он с возвращением. Но Москва напомнила о себе.

Узкий голубой конверт на сиреневой, тончайшей бумаги подкладке лежал в кабинете на письменном столе Саввы Тимофеевича, чуть прижатый массивным пресс-папье. Размашистый, неразборчивый почерк... Ему-то, впрочем, он знаком всеми своими извилинами, завитушками, стремительностью тонких линий...

Как волновал этот почерк когда-то Савву — двадцатипятилетнего. С каким трепетом вскрывал он надушенные цидулки от Зиночки, урожденной Зиминой,— дальней по морозовскому родству и самой близкой по сердечной привязанности! Дочь купца второй гильдии, еще недавно щелкавшая семечки на завалинке, она писала, конечно, с ошибками, даже будучи замужем, точнее сказать: в первом замужестве за двоюродным племянником Саввы Сергеем Викуловичем. Но для Саввы Тимофеевича, обладателя двух университетских дипломов, изъездившего половину Европы, дома — в России — не было невесты, желаннее этой «разводки». Ради нее преступил он каноны религии, древнее благочестие старообрядцев, едва не рассорился с родителями, пока добился благословения на брак.

Когда все это было?.. Не так уж давно, в сущности, назад тому годов восемнадцать...

С той поры почерк Зинаиды Григорьевны не изменился. И характер остался прежний — независимый, властный, когда-то восхитивший Савву Тимофеевича именно этими своими свойствами.

Тогда, в молодости, они воплощали страстную привязанность к нему, готовность пренебречь условностями и показными правилами купеческой морали ради любви, готовность к жертвам ради того, чтобы быть вместе с любимым...

Почему же теперь, когда столько прожито и выращены дети, совсем по-иному воспринимается характер жены? Почему теперь он чувствует себя одиноким и тут, в Покровском. и там — в Москве, на Спиридоньевке? Горько сознавать, что былая единомышленница стала человеком, настроенным враждебно. Потому теперь не радует привязанность ее (в которой он по-прежнему не сомневается), а, наоборот, тяготит.

Но власть супружеских уз обязывает ко многому.

Делать нечего — этой власти он покоряется. Письмо прочитано. Конечно, он отправится завтра в Москву, чтобы готовиться к заграничной поездке.

Быть может, отъезд за границу действительно единственно разумное решение, хотя бы потому, что позволит прочно и надолго отключиться от российской действительности.

Но возникает и тревога о детях. Конечно, есть кому за ними дома присмотреть. На своих постах и гувернер с гувернантками, и нянюшки, и бонны, и главенствующая над всеми «всеобщая тетушка» Варвара Михайловна, землячка по Орехово-Зуеву, свой человек на Спиридоньевке.

Но все-таки куда потянет шестиклассника-гимназиста Тимошу, уже расставшегося с охотничьими и спортивными увлечениями, ночи просиживающего за книгами, нашедшего друзей, советчиков среди университетских парней и стриженых барышень-курсисток? Не потянет ли эта молодежь сына на всякие там сходки, не закружится ли у парня голова от горячих споров, дискуссий, как в свое время закружилась у него, у Саввы, скромного мальчика из благонамеренной старообрядческой семьи?..