Дед умер молодым

— Что за сборище? Почему сидите, когда с вами разговаривают? Встать!

Никто не шелохнулся. Но вот в раскрытой двери за представительной фигурой вице-губернатора Сазонова показались полицейские. Волей-неволей пришлось рабочим выходить из кабинета, осторожно пробираться меж блюстителями порядка.

Морозов был готов плюнуть в лицо, надавать пощечин Назарову. Ведь конечно же обращение во Владимир, приезд оттуда в Орехово-Зуево вице-губернатора с изрядной свитой городовых были организованы им, самовлюбленным Сергеем Александровичем, доверенным лицом главной пайщицы, Марии Федоровны. Но стыдно выносить сор из избы, недопустимо перед посторонними людьми выворачивать наизнанку всю кухню Никольской мануфактуры, представлять на всеобщее обозрение семейные интриги. Нельзя позорить именитую в России фамилию, которую сам он, Савва Морозов, старался носить с достоинством. Волей-неволей надо сдерживать свои чувства, соблюдать приличия. И молчать, сознавая свое безвластие! И подчиняться власти, которую не уважаешь!

Однако формально носителем власти оставался все же он, директор-распорядитель. Родственники подталкивали его на конфликт с рабочими, на него взваливали всю ответственность.

Этот день ознаменовался официальным началом стачки.

А на следующий — на стенах цехов и казарм, на заборах появились печатные уведомления дирекции, подписанные С. Т. Морозовым:

«Требование наградных рабочим не может быть удовлетворено по нижеследующим причинам: в силу параграфа 91 Устава товарищества Никольской мануфактуры наградные за истекший 1903—04 год принадлежат служащим. Выдача наградных из какого-либо другого капитала по Уставу не является возможной.

Вопрос о том, чтобы рабочие принимали участие в отчислениях от прибылей, будет возбужден на ближайшем общем собрании пайщиков товарищества, причем я обязуюсь его поддерживать в смысле, желательном для рабочих... Рожающие работницы будут получать по 10 рублей в качестве вспомоществования за время, потерянное при родах. Вспомоществование за время болезни будет повышено.

Расценки пересматриваются при участии старост».

Еще через день рабочие повторили требование о выдаче наградных. Дирекция ответила: «Исполнено быть не может».

Улицы, дворы казарм в Орехово-Зуеве заполнялись толпами озлобленных людей. *Хоть порядок нигде не нарушался, власти посчитали нужным отрядить сюда войска: шесть пехотных рот из Владимира и сотню казаков из Москвы. Несмотря на то что ореховский исправник Безобразов еще 13 февраля телеграфировал владимирскому губернатору: «Морозов от вызова войск отказался»¹³, Назаров, действуя самочинно, вступал в прямой контакт с военными и полицейскими.

Красноречива сухая хроника событий февраля 1905 года в Орехово-Зуеве:

15-го предложено всем рабочим стать к станкам.

17-го началось увольнение.

18-го был объявлен набор новых рабочих, но в контору найма не явился ни один человек.

Пожалуй, никогда прежде Савва Тимофеевич не чувствовал себя столь беспомощным в родном Орехове. Противно было ему заходить в помещение конторы, где круг лые сутки толкались вооруженные люди. Они звякали шпорами, скрипели ремнями, откровенно презирая фабричных «шпаков». Кабинеты бесцеремонно использовались как ле тучие штабы, службы, караулки.

Не хотелось директору-распорядителю и нос показы вать на улицу — там в любой момент надо отвечать на поклоны знакомых, ловить на себе укоризненные взгляды рядовых ореховских обывателей: «Что ж, мол, если уж сам Савва Тимофеевич, за которым годами шла слава справедливого хозяина, теперь бессилен, откуда же фабричному народу ждать защиты?», «Да, «умыл руки» Савва, как Понтий Пилат в давние времена, отошел в сторону от людей, которые всегда ему верили. И потому поспешил уехать в Москву».

И потому отнюдь не справедливым сознавал он себя в эти тяжкие февральские дни.

Орехово-зуевская забастовка, осаждаемая солдатами, казаками, усиленными народами городовых, была теперь от него в доброй сотне верст. Мысленно представляя себе обстановку, сложившуюся в «наследственной своей вотчине», Савва Тимофеевич чувствовал себя будто в осажденной крепости и на Спиридоньевке, хотя особняк его и охранялся весьма бдительно не только живописным черногорцем Николаем, но и околоточным. Тот всякий раз становился во фрунт, когда из решетчатых ворот вылетал рысак, запряженный в легкие санки. Впрочем, выездом пользовалась обычно хозяйка, по-прежнему совершая ежедневные визиты к друзьям и знакомым, сдержанно отвечавшая на расспросы о здоровье супруга. Сам же хозяин предпочитал либо с утра уходить из дому пешком, либо отсиживаться в кабинете, даже не всегда отвечая на вызовы по телефону.

Понимал Савва Тимофеевич: не столь уж беспочвенны поползшие по Москве слухи о его тяжелом нервном переутомлении, которое того и гляди может перейти в психическое заболевание. Не сомневался он, что иные доброжелатели намекают при этом на дурную наследственность, от которой сошла с ума, покончила самоубийством старшая сестра Александра Тимофеевна Назарова. Еще втихомолку потому злорадствовали собратья по сословью, что общепризнанный «купеческий воевода» не сумел поладить со своим фабричным народом и, мало того, оказался вроде бы в ссоре и с пайщиками, и с родной своей матушкой — главной хозяйкой Никольской мануфактуры. Словом, было у Саввы Тимофеевича достаточно причин для бессонницы и головных болей, гнетущего, всевозрастающего чувства одиночества. Хотелось ему вдруг самоутвердиться, грохнув кулаком по столу, рявкнуть этак зычно: «Я царь еще!» — или что-нибудь в этом роде из реплик Ивана Грозного, Бориса Годунова (какого государя именно, Савва Тимофеевич точно уж не помнил).

Откуда же, однако, повести речь, с какой трибуны? Да, пожалуй, солиднее Московского биржевого комитета не найдешь. Разосланные комитетом приглашения на Всероссийское совещание промышленников приняли горнозаводчики Урала и Юга, машиностроительные фирмы Петербурга, промышленники Центральной России и Поволжья. Председателем совещания по традиции прошлых лет, установившейся еще на Нижегородской ярмарке, избрали Савву Морозова¹⁴. Были в этом и дань почтения к предпринимательской его деятельности как главы крупнейшей в Центральной России текстильной фирмы, и чисто человеческие симпатии. Так или иначе, Савва Тимофеевич почувствовал себя снова на коне... Правда, ненадолго...

Ибо, как говорится, «с чужого коня среди грязи долой». Докладную-то записку в комитет министров, свой замысел — введения демократических свобод, он на съезде обнародовать не решился. Не только потому, что 9 февраля подписать ее отказались члены правления Никольской мануфактуры, во главе с маменькой Марией Федоровной, но и потому, что совещание предпринимателей 10 — 11 марта почти совпало с окончанием забастовки в Орехово-Зуеве,— рабочие сняли свои требования, отступили под нажимом хозяев.

В те дни Мария Федоровна, вызвав к себе сына, молвила в тоне глубокой материнской печали:

— Устал ты, Саввушка, иди отдыхай. Не по плечу тебе нынче директорствовать.

А когда сын возразил, начал было спорить, прикрикнула:

— И слушать не хочу... Сам не уйдешь — заставим.

Под опеку возьмем как недееспособного. Доктора да адвокаты помогут нам... Уходи подобру-поздорову, не срамись перед всей Россией!

После такой беседы с матерью не хотелось Савве Тимофеевичу и рта раскрывать на совещании перед коллегами. От чьего имени мог бы он теперь говорить?

Тяжелый удар по честолюбию нанесла жизнь привыкшему к власти человеку.

Немногого стоило теперь и недавнее выступление Моро-зова-гласного в Московской городской думе с предложением отказаться от вызова войск против забастовщиков, за свободу рабочих собраний и союзов.

И новым ударом — уже не в спину, а в лицо — стало в эти самые дни откровенное объяснение дома с женой

Зинаида Григорьевна перво-наперво выразила беспокойство долгим отсутствием мужа (как утомительны эти совещания), затем сказала озабоченно: