Дед умер молодым

Почему-то вспомнилось персиковое дерево рядом с белокаменной мисхорской дачей. Как-то оно выглядит сейчас, после весеннего цветения, каким будет к осени, когда созреют плоды?

Любил, помнится, сиживать под тем деревом, срывая изредка те плоды, первый владелец мисхорской дачи покойный родитель Тимофей Саввич. Не таким уж старым скончался — на шестьдесят седьмом году всего-навсего. На молитве на коленях стоял перед древним старообрядческим киотом. Наповал хватил его второй и последний удар. А первый в Усадах случился. В первом-то, пожалуй, немало повинен сын, упрямый, несговорчивый, своенравный, «бизон», одним словом. Да, крепким прозвищем припечатал батюшка сынка на всю жизнь.

Мысли о давно умершем отце звучали настырной, никогда не стихавшей укоризной, настраивали на покаянный лад. «Виноватым остался ты, Савва Тимофеев, перед родителем, хоть и простил он тебя тогда. Завидуй отцу — нашел он силы перед смертью грехи замаливать, помогла ему в том вера пращуров — истовая, раскольничья, непреклонная. А тебе, критикану, куда преклонить ныне усталую голову, отягощенную сомнениями?»

Впрочем, нет. Вздор все это, сентиментальный вздор. Ни в малейшей степени не повинен сын перед отцом. Сам он, Тимофей Саввич, вступил по жестокосердию своему в противоборство со временем. Да, со Временем с большой буквы. Сколько ни перечисляй заслуги покойного перед отечественной промышленностью и финансами, а стачку Морозовскую из истории не выбросишь. Великий почет оказала старику Курская дорога, выделив специальный поезд для перевозки в Москву тела первого в империи мануфактур-советника. Лестно это, конечно, было всем Морозовым, но только он один — сын покойного — понимал, что увозит тот поезд и память о безвозвратно ушедшей эпохе.

Думалось об отце сочувственно, жалостливо... По всему видать, замаливал тогда Тимофей Саввич грехи свои на мисхорской даче. И смертный час встретил на родной российской земле. Крым-то, слава богу, тоже Россия еще с екатерининских времен! А здешний, Лазурный этот берег,— сторона вовсе чужая...

— Да, чужая,— вслух повторил Савва Тимофеевич, закуривая, отодвинув так и недописанное письмо.

— С кем это ты, Саввушка, беседуешь? — не без тревоги спросила, входя, Зинаида Григорьевна: не замечала прежде она, чтобы муж говорил сам с собой. И, не дождавшись ответа, продолжала быстро: — Представь себе, молодую Стахееву встретила внизу в вестибюле. Проведать дядюшку приехала, завтра в Монте-Карло собирается. Нет, ты подумай, он-то хорош... Совсем ополоумел с этой рулеткой. Столько просадил — не сосчитаешь. Говорят, принц Монакский его в подданство принимает из жалости, так сказать, в ознаменование заслуг перед игорными домами...

— Смешно, Зина,— скривился Савва Тимофеевич,— нет, пожалуй, не так смешно, как печально. До чего же паши степенства дожили. До какого вырождения!

Миллионер Стахеев — хозяин доходных домов в Москве, хлеботорговец, пароходчик на Волге — стал притчей во языцех из-за баснословных своих проигрышей в Монте-Карло. На худой конец, поговаривали в Москве и Питере, придется ему доживать свои дни пенсионером княжества Монакского.

— Ты вот про Стахеева, старого дурака, вроде анекдот рассказываешь, а у меня из головы не выходят московские, да питерские, да ореховские воротилы, наша с тобой ближайшая родня,— жадная, хищная, бессовестная. Со своим трудовым народом из-за копеек сквалыжпичают, а заграничному жулью миллионы выбрасывают забавы ради...— Подавив вспышку гнева, Морозов нервно закурил, глянул на жену с улыбкой, шутливо и виновато: — Ну, да ладно. Сам-то я тоже хорош... Яблочко от яблони недалеко падает.

Озлобление против родни, против всего родственного ему круга сменилось трезвыми размышлениями:

«Сам-то хорош, сел между двух стульев. Ведь все те требования, которые пытался адресовать комитету министров, были и в прокламациях забастовщиков в Орехово-Зуеве. В ответ категорическое «Нет!» правления. Это ли не ярчайшее доказательство непонимания третьим сословием в России Необходимости «кредита политического доверия» в общественной жизни? Один в поле не воин... Надо было добиваться общественной поддержки через газеты? Да, конечно, есть оппозиционная пресса вообще. А реально какую политическую силу она представляет? Современную прекраснодушную интеллигенцию, что говорит и говорит без конца? Сегодня, пожалуй, готовы действовать только большевики. Но фабрикант Морозов не вписывается в их понятия классовой солидарности!..

Однако лишить меня чувства гражданственности никто не может...»

Зинаида Григорьевна продолжала о своем:

— Нам с тобой, Саввушка, в Монте-Карло не торопиться. У тебя другой азарт... А мне, если и придется отсюда куда ездить, так только в Ниццу — в контору Лионского кредита. Но это уж моя, хозяйкина, забота. А ты тут дома сиди: купайся, загорай, играй с доктором в шахматы...

Текли на Лазурном берегу лазурные дни: солнечные, безветренные, напоенные рокотом моря, ароматами цветов, запахом водорослей, мелодичными напевами разносчиков свежей рыбы и фруктов. Зинаида Григорьевна уже стала привыкать к утренним прогулкам мужа на пляж вместе с доктором. Встречала их, мирно беседующих за завтраком, занятых своими мужскими разговорами. Когда хозяйка расспрашивала Селивановского: «Как он, Николай Николаевич, спокойнее стал?» — тот отвечал: «Все идет хорошо. Не раздражается теперь Савва Тимофеевич, наоборот, очень сдержан. Часами может на море глядеть молча».

«Ностальгия, пожалуй, проявляется по другому,— размышлял Николай Николаевич, пока Морозов обдумывал ответный ход в шахматной партии.— Да, что гадать, лучше вызвать его на разговор».

— Ностальгии по дому еще не чувствую, но писем жду уже с нетерпением,— начал Селивановский.

— Ностальгия — экое ломкое и скользкое слово. Не понимаю и не признаю,— Морозов как-то обиженно пожал плечами.— По-нашенскому, по-русски — тоска, тощища, куда как выразительнее. Но сказать по совести, тосковать я не умею и не люблю, потому что уверен — из любой дали, будь то Париж или, скажем, Чикаго, пароходом ли, поездом ли, доберусь домой в считанные дни,— Савва Тимофеевич сделал паузу и затем, передвинув фигуру, продолжал: — А из этой дыры, куда меня занесло, кажется, нет выхода, как из глубочайшего подземелья.

— Ну, знаете ли,— ответил доктор,— если сей райский уголок воспринимается вами, милостивый государь, как ад, то уж не знаю, что и думать.

Морозов продолжал:

— А вы послушайте, доктор, про сны, что одолевают меня каждую ночь. То водопад какой-то в Швейцарии — красоты необыкновенной, виданный наяву годов тридцать назад, когда я еще с родителями впервые за границу ездил. То Сикстинская мадонна в Дрезденской галерее, то хлопковые поля в Туркестане, то нефтяные вышки в Баку... — тоже впечатления давние, казалось бы, забытые. Почему же все это с такой яркостью, четкостью возникает во сне?

Подумав, доктор ответил:

— Может быть, так выражается ваша тоска по пережитому и уже невозвратному, Савва Тимофеевич.

Морозов уточнил:

— Все это тоска по былой власти, которой, как видите, я нынче начисто лишен. Такова расплата за власть, которой я часто пользовался не задумываясь и далеко не всегда во благо ближним своим.

Шахматная партия кончилась. Доктор, убрав фигуры в коробку, неторопливо шагал по садовой дорожке к гостинице.

А Савва Тимофеевич, оставаясь в тени на скамейке, думал: «Благо ближних... Побеседовать бы на эту тему с богословом дядюшкой Елисеем. В семье нашей, где главным принципом была поговорка «бог-то бог, да и сам не будь плох», он первый понял, что за богатство-то надо расплачиваться душой. А что заслужил? Насмешливопочетное прозвище «профессор по части антихриста» и всеобщую снисходительную жалость».

Тем временем Селивановский говорил Зинаиде Григорьвне:

— Думаю, ограничивать его досуг теперь незачем. Если захочет пообщаться с кем-либо посторонним, мешать не следует.

А пациент, поднадзорный доктора и жены, ни с кем, кроме них двоих, не стремился общаться...