Между жизнью и смертью

_______________

* "Добрый день, бабушка!"

** "Добрый день, сын мой!"

*** "У меня сын - политический".

Я понял ее. Она хотела сказать, что она не враг мне, что ее сын тоже страдает от фашистского произвола. Старуха покачала головой и с сердцем ткнула посохом в землю.

- Гитлер никс гут,* - сказала она.

_______________

* "Гитлер нехороший".

- Гитлер никс гут, - повторил я.

Старуха взглянула на меня. Сколько было в ее глазах боли и гнева!

Она засеменила своей дорогой. Но, немного отойдя, вдруг решительно повернула обратно. Я встал ей навстречу. Старуха сняла с плеча чулок, вынула бумажный сверточек и развернула его. В нем было несколько конфет. Две из них она протянула мне. Я покачал головой.

- Не нужно, не нужно, - сказал я, пытаясь объяснить, что ей и самой мало. Старуха, однако, была непреклонна. Одну конфету она уже успела вложить мне в рот, другую сунула в руки. Потом погладила меня по голове, перебросила чулки через плечо и торопливо зашагала дальше.

Провожая ее глазами, я чувствовал себя так, будто повидал маму. А у бедной старухи сердце, наверно, тоже заколотилось, словно это была встреча с сыном. В этой стране мы с ней оба были сиры.

Долго я смотрел ей вслед. Вон она, опираясь на посох, уходит все дальше и дальше. Можно подумать, что этой немецкой матери опостылела ее родина и она в поисках иной земли, иного счастья уходит куда-то без сожаления и оглядки.

Слабо донесся до меня гудок с лесопильного завода. Обеденный перерыв кончился.

Я снова извлек из земли прокламацию и принялся изучать ее. Но что с ней делать? Брать с собой нельзя - в последнее время у нас пошли ежедневные обыски. Но и зарывать ее в землю не хотелось.

Я отнес прокламацию подальше от своего участка и приложил ее возле самой дороги камнем. "Для немцев написано, пусть немцы и читают, - решил я. - Один не заметит - другой увидит..." А сам схватил мотыгу и принялся за работу, отойдя на дальний конец картофельного поля.

На дороге показались два немца. Они приближались. Одного из них я узнал: это был батрак, о котором рассказывал Володя. Оба, должно быть, шли на поле работать. Увидев прокламацию, они остановились, прочли ее, но с собой не взяли.

Проходя мимо меня, они крикнули:

- Гутен таг! - и поклонились.

За ними на дороге показалась женщина на велосипеде. Это была фрау Якоб. Я сделал вид, что увлечен работой.

Фрау тоже не миновала прокламации. Сойдя с велосипеда, она взяла ее в руки, прочла, повертела. Потом изорвала на мелкие кусочки и раскидала по ветру.

Когда хозяйка подошла ко мне, я увидел, что лицо ее позеленело, точно капустный лист, а глаза горят злым огоньком.

Я смотрел в сторону, будто ни о чем не подозревая, но все во мне ликовало: ну, кажется, проняло-таки тебя!

РУХНУВШИЕ НАДЕЖДЫ

День клонился к вечеру.

Я работал во дворе фрау Якоб, перетаскивал дрова из сарая на чердак.

Вдруг растворилась калитка, и вошел солдат: рюкзак за плечами - что пятипудовый куль, в каждой руке по огромному узлу. Туго набитый мешок придавал ему вид какого-то сказочного здоровяка. Тяжеленные узлы, оттягивая руки, едва не волочились по земле. Груз, видимо, был немалым - с солдата градом лил пот.

Он увидел меня и крикнул:

- Здравствуй!

Солдат настолько правильно выговорил русское приветствие, что я сразу угадал в нем фронтовика с востока.

Не успел он дойти до крыльца, как из дома появилась фрау Якоб и, увидев мужа, отпрянула от неожиданности назад, потом раскинула руки и, что-то выкрикивая на весь двор, бросилась навстречу.

"Здорово же ведет роль, чертовка!" - подумал я.

Они вошли в дом. А во мне эта сцена вызвала чувство негодования. Что останется на моей родине, если каждый немецкий солдат в рюкзаках, набитых под трамбовку, будет растаскивать наше добро?! Сколько детей погибнет с голоду, сколько матерей останется раздетыми и разутыми?.. Пока я здесь с болью думаю обо всем этом, явившийся из России хозяин наверняка уже выкладывает перед женой награбленное добро и хвастается.

Через некоторое время солдат вышел из дому и подошел ко мне.

- Ну как, русски зольдат? - сказал он и протянул мне руку.

Я не стал с ним здороваться. Мне казалось, что от его рук пахнет кровью. Может быть, ими он убивал моих родных. Успели ли высохнуть на вещах, награбленных им, слезы обездоленных?

- Ты зольдат, и я зольдат, - проговорил гость и хлопнул меня по плечу как бы шутя.

Пришлось разговориться - он упорно навязывал мне знакомство. Хозяина звали Карл Якоб. (Немцы часто дают детям свои имена.) Мое имя он уже знал.

- Так, так, - проговорил Карл Якоб. - Здесь карашо?

Я промолчал.

- Я понималь, - произнес он и вынул из кармана пачку "Беломора". Он сунул одну папиросу в рот, а остальные вместе с пачкой отдал мне.

- Русски табак карош, - сказал он, прикуривая.

Я жадно разглядывал пачку, еще и еще раз перечитывая все надписи. Пачка была точь-в-точь такая же, как и прежде, - обычная бумажная пачка с изображением Беломорканала.

На родине я курил только "Беломор", и видеть эти папиросы было для меня обычным делом. А сейчас я держал пачку в руках словно какую-то драгоценность. Я даже понюхал, как она пахнет. Как много говорит нашему сердцу на чужбине самая незначительная вещичка с родины!

Мы поболтали еще о каких-то мелочах. Но о войне Карл Якоб явно не хотел разговаривать. Только под конец он сказал со вздохом:

- Война плёх.

Конечно, он вкладывал в эти слова свой смысл. Немцам теперь уже не удавалось наступать, они откатывались назад. Видно, ход войны на самом деле принял плачевный для Германии оборот, если уже опаленный в боях солдат заговорил, что "война плёх". Спесь-то с него сбили на войне, только он не хочет в этом признаваться. Не о том ли говорит и его рука, протянутая со словами: "Ты зольдат, я зольдат"?

В 1941 году ему это и в голову бы не пришло. Они же шли тогда "нах Москау".

Пока мы разговаривали с Карлом-солдатом, фрау Якоб несколько раз суетливо прошмыгнула мимо. И каждый раз она с улыбкой что-то говорила мужу мимоходом, - надо думать, предупреждала, что с пленными нельзя общаться. Но тот лишь отмахивался, как бы говоря: а ну тебя, не ворчи, пожалуйста.