Экзамен

Стоявшая под мостиком волна завораживала взгляд. Она как бы прилипала к кораблю, проносясь вместе с ним мимо остальной толщи воды, медленно изменяя форму в гребне и в изгибе, но оставаясь все время той же - шипящей, отороченной пузырьками белой пены. Люди меняются так же, оставаясь почти теми же самыми, и черт его знает, что загнало им внутрь встречное течение людей и событий? Вахраткина он хорошо помнит по Центробалту - боевой был матрос, пришел со "Славы". А с кем он потом путался все эти годы? Почему он так держится за командира? Почему так настроена против него часть коммунистов?.. Волна стояла над мостиком неотрывно, как часть корабля, и смотреть в ее живую глубину было спокойно и приятно, но почему-то безмерно одиноко: корабль, волна и человек. Один.

Он пересилил себя и поднял взгляд к горизонту. Кронштадт приблизился. Показались заводские трубы, наклонно вылез в небо кран, темным четырехугольником выросла водокачка. Вечер спускался тихий и ясный. И оттого ли, что на мостике стояла тишина, а может быть, оттого, что был уже отчетливо виден Кронштадт, где на других кораблях такими же чужими и одинокими чувствовали себя стажеры-академики, - но Белосельский ощутил вдруг прилив сил и спокойствия. Ну что ж, еще один фронт без залпов и выстрелов, фронт путаный и неопределенный: справа - трудноуловимое сопротивление бывшего офицерства, слева - еще более скользкое сопротивление комиссара... Но учиться самому и учить других - надо, как надо строить флот, оздоровлять его и одновременно не забывать, что сперва отдаются не носовые тали, а кормовые. Чепуха, мордокол с дворянчиком, явным саботажником...

В конце концов не на "Жоресе" кончается флот - есть Пубалт, есть парткомиссия, там поймут и тали, и бой с артиллеристом и пощупают, чем дышит комиссар Вахраткин, матрос и коммунист. Поход кончается, и все неприятности, связанные с первым походом на чужом корабле, тоже кончаются.

Впереди показались входные буи рейда. Было еще совсем светло, и за кормой небо не успело еще осыпать алых своих закатных перьев, а мигалки на буях уже горели. Все должно делаться своевременно: мигалки - загораться до темноты, наступление - начинаться до готовности противника. И артиллеристу он насовал вовремя.

Он подозвал Плоткина, приказал доложить командиру, что миноносец входит на рейд, и потом нажал кнопку аврального звонка. Трескучие колокола громкого боя отозвались из-под мостика, топот ног по трапам нарушал мечтательную тишину вечернего похода, и на полубаке закопошилась у шпиля хозяйственная фигура боцмана.

"Жорес" подходил уже к воротам гавани, но командир все еще не подымался на мостик. Белосельский усмехнулся. Конечно, это мелкая месть за артиллериста: выйти в последний момент и не дать помощнику возможности приготовить на корме что надо, чтобы потом, когда миноносец долго будет подтягиваться кормой к стенке, иронически разводить руками в ответ на приглашения командиров с соседних миноносцев и кивать на корму: "Возится, мол, мой академик, никак чалки не заведет..." Послать, что ли, боцмана, пусть пока там посмотрит...

- Товарищ боцман, - крикнул он на полубак, - подымитесь сюда!

Но прежде чем появился боцман, на мостик вернулся Плоткин.

- Товарищ старший помощник, командир приказал передать, что он занят. Пусть, говорит, помощник сам входит в гавань и швартуется.

Белосельский обернулся и внимательно на него посмотрел. Что он, перепутал?

- Повторите, какое приказание?

Плоткин с видимым удовольствием повторил, напирая на слово "сам". Штурман, складывавший карты, выглянул из своей будки, как кукушка из часов.

- Нок-аут, - сказал он, поджимая губы. - Ядовито...

Белосельский почувствовал, что вся кровь кинулась ему в лицо.

- Есть входить в гавань, и швартовиться! Товарищ штурман, пройдите на корму, будете заводить швартовы! - Он двинулся к машинному телеграфу. - Там левый стальной во вьюшке заедает, прикажите лучше сейчас набрать слабины на палубу...

Штурман посмотрел на него с уважением и жалостью, потом совершенно неофициально махнул рукой:

- Вот же сук-кин сын, а? Ладно, Аким Иваныч, как-нибудь развернемся...

Белосельский положил пальцы на ручки машинного телеграфа, как на рукоятки пулемета. Бой начинался. Первый сигнал в машину должен был означать, что он принял этот вызов.

Мгновение он боролся с собой, чувствуя себя не в силах начать эту опасную игру. Это же каприз самодура, и амбицию надо побоку... Самолюбие - и боевой корабль. Доказать - и, может быть, расшибить прекрасный миноносец. Вероятность аварии - 80 из 100: девять лет на кораблях - матросом и штабным специалистом, - и ни разу не держать в руках вожжи корабля, ручки машинного телеграфа!..

- Лево на борт, - сказал он, боясь, что голос окажется хриплым.

Гавань открылась перед "Жоресом" невероятно узкой щелью ворот. Ворота росли впереди, стремительно приближаясь и, как в кошмаре, неправдоподобно сужаясь по мере приближения к ним миноносца.

Он оглянулся. Как заговор: на мостике - никого из командиров. Нет и комиссара. Два сигнальщика, один из них - комсомолец Чернов. Его, что ли, спросить, когда командир уменьшает ход - в воротах или раньше?.. И какая инерция у "Жореса"? Расчет и глазомер... Тонкий расчет у командира, ох, тонкий!.. Спровоцировать отказ от приказания или дискредитировать как моряка... Белосельский как будто услышал будущие объяснения: "Если штаб флота присылает мне помощника, я вправе полагать, что это квалифицированный командир... Я полагал даже полезным дать ему самостоятельную практику... стажировка..."

- Одерживайте... Прямо руль! - сказал он, и миноносец пошел в узкую щель ворот. Белосельский потянул на себя рукоятку сирены, густой басистый вопль повис над гаванью, оповещая всех о входе корабля. Медное горло сирены торчало над самым мостиком, могучий рев отдавался во всем теле, рождаясь где-то внизу живота, и Белосельскому показалось, что это кричит он сам гневным призывом о помощи. Он отпустил рукоятку, и на мостике опять стало тихо, так тихо, что он услышал скрип собственных зубов.

Можно, конечно, и не разбить миноносец: войти малым ходом, отдать посередине гавани якорь, развернуться на нем и, потравливая якорную цепь, тихохонько, как "Водолей", сдаться кормой к стенке. Но рев сирены вызвал уже зрителей, и завтра вся минная дивизия будет пересмеиваться: "Видали?.. Академики!.. Бумажные морячки, раком на якоре, волжские привычечки... Словом - "зачаливай!.."