К востоку от Арбата

Они знают, кто в 1937 году подсунул кому следовало фамилии вершинских поляков. Всегда знали. Даже после 1956 года, когда люди уже возвращались, а в Вершину никто не вернулся, — даже тогда его не убили. Приходили к нему и говорили: из-за тебя погиб мой отец… А он им говорил: люди, простите… Когда он умер, на его похороны никто не пошел, ни один человек, хотя на похороны всегда ходит вся деревня.

К нашему столу в саду Петшиков подошла маленькая старушка бурятка. Ей тут же освободили место, поспешно подали прибор.

— Если бы она пришла в мой дом, — обратился ко всем Петрас, — и сказала: мне негде жить, я бы сказал: оставайся у нас навсегда. И любой в Вершине сделал бы то же самое.

— Любой, — подтвердили за столом.

— Когда в тридцать седьмом я осталась без родителей, одна, с младшими братьями и сестренками, и никто нам, детям «врагов народа» не осмелился помочь, она, бурятка эта, тайком принесла нам хлеб, — шепчет Наталья Янашекова.

Девяностосемилетняя женщина догадалась, о чем разговор, улыбается, и мы обе хорошо понимаем, что не я за этим столом почетный гость.

«Московской» и апельсинового ликера в бутылках убыло. Собравшиеся сбились с официального тона, перестали называть друг друга по отчеству. Неудивительно. Все за этим столом — родственники. Бригадир Петшик, оказывается, племянник Фигуры, заведующего фермой. Фигура — шурин председателя сельсовета Маслёнга. Маслёнг — брат Новаковой, Фигуровой и Корчаковой, а муж Новаковой, то есть шурин Маслёнга, — заведующий конюшней и брат…

— Очень трудно руководить такой бригадой, — говорит Петшик. — Сделаешь кому-нибудь замечание, а тебе тут же: «Ты как с дядей разговариваешь?»

Судя по тому, что Петшик рассказывает о польской бригаде, его ребята — самые большие индивидуалисты в многонациональном колхозе, у каждого обо всем свое мнение, каждого приходится убеждать, но, если убедить удается, работают прекрасно; с чувством юмора у них все в порядке — шутки понимают с полуслова и подхватывают на лету, лучшие колхозные анекдоты рождаются среди поляков; они лучше всех ездят верхом и отличные охотники. У Зенека Митренги на счету уже двенадцать медведей, а Петшик, когда жена просит шкурку, идет в тайгу и приносит соболя.

«Московская» закончилась, остался апельсиновый ликер.

— А может, споем? — спрашивает Наташа, которую называют Натальча.

Что ж вы головы повесили, соколики,

Или выпить захотели, алкоголики…

— Нет, Натальча, нет, незачем такое корреспонденту петь, — одергивает ее доярка Бальвина Каня. — Уж лучше это:

Пропьем сестру, прогуляем брата,

Мы на то надеемся, что Сибирь богата…

Пожилые женщины предлагают спеть что-нибудь по-польски.

Приходит Колька Даниленко с гармонью. Натальча приглашает жену Петшика, а меня приглашает Бальвина Каня. Похоже, веселье затянется на всю ночь. Утром Наталья Янашекова провожает меня на автобус. Мы ищем его по всей деревне, потому что идет дождь и неизвестно, где этот автобус сегодня остановится.

Я держу хлеб, который перед уходом сунула мне в руку Наталья.

— Зачем? — говорю я. — Поем в Иркутске.

— Бери, бери. В дороге всегда надо иметь кусок хлеба…

Четыре миллиона шахматистов

В Москве на Гоголевском бульваре, в особняке, некогда принадлежавшем купцу и оперному меценату Зимину, размещается Центральный шахматный клуб СССР. Его члены — мастера, гроссмейстеры и перворазрядники; их несколько тысяч. В других городах существуют местные клубы для тех, кто в мастера не вышел, — таких четыре миллиона. Неорганизованных шахматистов и шахматных болельщиков — в несколько раз больше.

В вестибюле клуба витрина. Центральное место занимает фотография Ленина, играющего в шахматы с Горьким.

Диаграммы показывают, как в Советском Союзе рос интерес к этой игре. До революции шахматистов было пять тысяч, в 1933 году — триста тысяч, в сороковые годы произошел резкий скачок. С тех пор статистка оперирует миллионами.

Кто же эти люди?

Членами Центрального шахматного клуба состоят: дирижер Большого театра, режиссер, классик советского кинематографа, драматург театра «Современник», директор Института редких металлов, писатель. «Но есть и простые люди», — говорит директор клуба. — «Например?» — «Например, инженеры». — «А еще более простые?» — «Ну, более простых, пожалуй, нет… Ох, простите, есть один колхозник. Послушай, как фамилия нашего колхозника? Ну, этого, который приходит в резиновых сапогах». — «Шевохин». — «Ах, да, Шевохин. Пастух. Честное слово, пастух, поверьте. Образование — семь классов; когда заинтересовался шахматами, начал читать книги на эту тему, потом на другие темы, а теперь начинает любить музыку. Шахматы страшно развивают человека. А почему до сих пор ходит в клуб в резиновых сапогах? Чтобы выделяться!»

Люди вообще под влиянием шахмат растут — и перестают быть пролетариями. Был, к примеру, в клубе один пароходный кочегар, один кузнец и один грузчик. Кузнец стал гроссмейстером и профсоюзным деятелем. Кочегар — мастер, ездит за границу, не работает, государство его содержит. Грузчик уже учится на заочном.

Шахматы как компенсация

Гроссмейстер Юрий Авербах, главный редактор журнала «Шахматы в СССР», отмечает, что среди шахматистов часто встречаются люди с теми или иными изъянами. Даже среди членов Центрального клуба четверо слепых и несколько калек. Один из них, Борис Пуганов, потерявший на войне обе руки и обе ноги, живет в деревне. Поначалу думал о самоубийстве. Когда стал крупным шахматистом, жизнь обрела смысл: он консультирует окрестных жителей, пользуется авторитетом у молодежи, дома у него везде шахматные часы и столики с шахматными досками, на которых он разыгрывает партии по переписке. Целыми днями кружит между этими столиками, обдумывает ходы и культями рук переставляет фигуры.

Шахматы как гарантия престижа

Престиж выдающегося шахматиста сравним только со славой ученого или прима-балерины Большого театра. Шахматы (на том уровне, на каком играют Спасский или Таль) считаются интеллектуальной игрой. Это вам не жестокий бокс и не плебейский футбол. Знаменитые шахматисты в своих публичных выступлениях именуют шахматы то «наукой», то «видом искусства». Оба определения привлекательны и придают этой игре благородный привкус.

Во время матча на первенство мира (перед театром, где проводился матч, собиралось по нескольку тысяч человек, а возле клуба, откуда шахматисты, отправляясь на игру, выходили, уличное движение было полностью парализовано) в печати появлялись комментарии в таком духе:

Он ступает по родной земле, рассыпанной по тротуару! Ее привезли из Армении соотечественники Тиграна! (О Петросяне.)

И вот все бросаются к выходной двери. Слышны аплодисменты. Из-за угла выезжает его «волга» и медленно движется по направлению к мостовой… (Это о Спасском.)

Ясно, что борьба будет драматичной. Мои симпатии на стороне Бориса. (Высказывание Юрия Фокина — политического обозревателя Центрального телевидения СССР.)

Ничьей не будет. (Высказывание А. Таланова, слесаря завода Моссельмаш, члена бригады коммунистического труда.)

Заносчив ли Борис Спасский? Не дерзнула бы утверждать. Разве можно сказать про английскую королеву, что она заносчива в силу своего монаршего положения? Да она просто королева. А Борис Спасский просто Борис Спасский.

Если бы выдающиеся советские шахматисты хотели пользоваться своим положением, жилось бы им несравнимо легче, чем другим советским людям.

Михаил Таль, бывший чемпион мира по шахматам, рассказывает, что не было таких затруднительных положений, выпутаться из которых ему не помогла бы его фамилия. Однажды его задержала милиция: ночью сидел в зале ожидания на вокзале с очень молодой девушкой. Девушка дремала, спать ей было негде: она приехала из Риги болеть за Таля, — а Таль сидел с ней рядом и обдумывал отложенную партию. Когда задержанных привели в отделение, оказалось, что им придется подождать, поскольку товарищ начальник очень занят. Прошло несколько часов; в конце концов, ворвавшись без разрешения к нему в кабинет, Таль увидел, что начальник сидит над шахматной доской с его вчерашней незавершенной партией. Потом он сам постелил Талю, накормил, а подозрительно юную особу отчитал за то, что отнимает у гроссмейстера его драгоценное время.