Киплинг

Раем, к несчастью мимолетным, сменявшим «адские» будни в Лорн-Лодже, был Грейндж, куда дети отправлялись на рождественские каникулы, а иногда и на выходные. В описании Грейнджа — в отличие от постылого Лорн-Лоджа, о котором Киплинг пишет словно бы нехотя, — «немного о себе» превращается в «много о себе», да и о других тоже; автор не скупится на краски и положительные эмоции:

«В Грейндже я получал столько любви и внимания, сколько могут пожелать самые жадные, а я был не особенно жаден. Там были чудесные запахи краски и скипидара, доносившиеся из большой мастерской на втором этаже, где работал мой дядя; было общество моих двоюродных брата и сестры, наклонно растущее тутовое дерево, на которое мы взбирались для совещаний и заговоров. Был конь-качалка в детской, стол, который, водруженный двумя ножками на стулья, представлял собой великолепную горку для катания. Были красочные картины, завершенные и полузавершенные; а в комнатах стулья и шкафы, каких мир еще не видывал [5], так как Уильям Моррис (наш „дядя Топси“) только начинал делать такие вещи. Были постоянные приходы и уходы детей и взрослых, хотевших поиграть с нами, — за исключением пожилого человека по фамилии Браунинг, не проявлявшего должного интереса к боям, бушевавшим при его появлении. Но гораздо лучше всех была наша любимая тетя, читавшая нам вслух „Пирата“ и „Тысячу и одну ночь“ по вечерам, когда мы лежали на больших диванах, жевали ириски и обращались друг к другу: „О, сын“, или „Дочь моего дяди“, или „О, правоверный“».

К написанному Киплингом в автобиографии стоило бы прибавить, что в Грейндже Киплинг не только «получал» любовь и внимание, но и дарил их. Кузина Флоренс вспоминает, что Радди потешал двоюродных сестер и братьев всевозможными проделками и невероятными, придуманными на ходу историями, был олицетворением неистощимого любопытства, энтузиазма и предприимчивости, порой довольно рискованной. Предприимчивость эта нередко оборачивалась ему боком; однажды, вспоминает Флоренс Макдональд, Радди вернулся с Рэддисон-Роуд-Стейшн, где проводник поезда надрал ему за какую-то проделку уши. Успокоился упрямый шалун лишь после того, как еще раз сбегал на станцию «поквитаться» с проводником, которого, по счастью, на месте не оказалось…

Своего «Паршивца» Алиса забрала из Дома отчаяния в марте 1877 года. Меньше года отделяло Радди от поступления в Юнайтед-Сервисез-колледж, военизированную школу-интернат неподалеку от Байфорда, большая часть учеников которой родились за пределами Англии, причем (Киплинг — исключение) в военных семьях. Короткий промежуток, счастливая интерлюдия между детским испытанием (Саутси) и испытанием юношеским (Юнайтед-Сервисез-колледж), в жизни Киплинга заметен мало, биографы не обращают на него особого внимания, а между тем он очень важен. Прожив с матерью и сестрой несколько безмятежных месяцев на лоне природы в Эппинг-Форесте близ Лоутона, Радди, Трикс и Алиса перебираются в Лондон и на месяц с лишним останавливаются в меблированных комнатах на Бромптон-Роуд напротив знаменитого Музея Южного Кенсингтона, того самого, на строительстве которого подвизался некогда Джон Локвуд. Музей этот сыграл в жизни Киплинга-младшего примерно такую же роль, как Всемирная выставка в Гайд-парке в жизни старшего. Экспонаты музея, куда брат с сестрой ходили каждый день как на работу, развили его художественное сознание, уже пробужденное бомбейской студией отца и Грейнджем, где творили Бёрн-Джонс и Моррис. Гигантский Будда с дверцей в спине, рукописи знаменитых писателей, кареты с позолотой, модели машин, коллекции музыкальных инструментов, драгоценных камней и старинного оружия дали мощный толчок его творческому импульсу.

Литературные горизонты Радди как-то вдруг и резко расширяются. Один из романов Диккенса (какой, Киплинг не упоминает), чья рукопись была выставлена в Кенсингтонском музее, кажется ему, еще не сочинившему ни строчки двенадцатилетнему мальчишке, «небрежно написанным». «Диккенс пропускал много такого, что потом вынужден был втискивать между строк», — суждение, может, и спорное, но для подростка, согласитесь, весьма неординарное. Радди вдруг осознает, что его собственная мать, оказывается, сочиняет стихи, «что-то» пишет и рисует отец, начинает понимать, что книги и картины принадлежат к важнейшим вещам на свете, что «можно взять ручку и изложить на бумаге то, что думаешь, и никто не обвинит тебя в том, что ты выламываешься!». (Тут, положим, он ошибается: обвинят, еще как обвинят!)

В Юнайтед-Сервисез-колледж, этот питомник будущих «строителей империи», где учащихся, вслед за их отцами, готовили защищать отечество, поступил подросток с совсем другими задатками и устремлениями. Подошло к концу и второе — английское — детство Киплинга.

Глава вторая «ШКОЛА, ОПЕРЕДИВШАЯ СВОЕ ВРЕМЯ»

И опять Редьярд попал не туда, куда хотел. Он-то рассчитывал, вслед за своим кузеном Стэнли Болдуином, учиться в престижной закрытой школе Харроу, кузнице, наряду с Итоном, великих мужей Британии. А попал в никому не известную школу «на краю Англии», с весьма туманными перспективами после ее окончания.

Вот как описывает появление юного Киплинга в Юнайтед-Сервисез-колледж его закадычный друг, скептик и язва, ирландец Джордж Бирсфорд, прототип Индюка в еще одной автобиографической книге писателя «Прохвост и компания» [6]. «Серым промозглым январским днем 1878 года в отделение для начинающих впорхнул живой, подвижный, приземистый, не по годам развитой маленький человечек. Вернее сказать, сначала в комнату ворвалась сияющая улыбка, а уж следом за ней новенький. Верхом на улыбке скакали очки. Сочеталась улыбка с очками плохо: в те дни очки считались признаком угрюмой серьезности и преклонного возраста…Если же присмотреться к этому новому ученику, то над улыбкой можно было разглядеть, как это не удивительно, едва заметные усики, пробивавшиеся над верхней губой… Для своих двенадцати лет Киплинг был невысок, даже очень невысок, но зато подтянут и широкоплеч. При этом он был не мускулист и не жилист и пускать в ход кулаки не любил и не умел — да впрочем, из-за очень сильной близорукости и не мог. Он предпочитал не драться, а дружить, а если с кем и ссорился, то не иначе как заручившись надежными союзниками. Он всегда отличался терпением и способностью добиваться своего не кулаками, а дипломатией».

Хотя «сияющая улыбка» (улыбка, очки и усы — основные приметы портрета Киплинга в любом возрасте) ворвалась в комнату раньше низкорослого, живого, подвижного «очкарика», как в школе прозвали новенького, Радди было не до смеха. Это только через десять лет, в одном из первых своих «индийских» рассказов «Отброшенный», Киплинг напишет, что «неблагоразумно воспитывать мальчика по „оранжерейной системе“… если мальчик этот должен самостоятельно вступить в мир и сам заботиться о себе». Это спустя многие годы он лояльно заметит, что колледж «опередил свое время», что он «готовил мужчин, которые делают дело» (всю жизнь Киплинг призывал себя и своих читателей быть настоящим мужчиной и делать дело). Тогда же, в январе 1878 года, казалось, что история с пансионом в Саутси повторяется. Первое время новенький пишет матери (Алиса вернулась в Индию далеко не сразу, пробыв в Англии в общей сложности около двух лет) слезные письма, жалуется на «жестокую» (brutal) жизнь, чего в бытность свою в Саутси не делал никогда.

И жаловаться было на что. Юнайтед-Сервисез-колледж был основан четырьмя годами ранее бывшими офицерами колониальных войск не от хорошей жизни: денег на престижные закрытые школы у них не хватало, при этом хотелось подготовить детей для гражданской и военной колониальной службы во славу королевы Виктории. Для этой цели к северу от Девона, на заброшенном морском курорте в заливе Байфорд, в городке с забавным названием Уэстворд-Хоу — «Эй, на Запад!» (в память об одноименном, некогда популярном историческом романе Чарльза Кингсли: гибнущая в волнах испанская армада, коварная Елизавета I, испепеляющая любовь испанки и англичанина) куплен был десяток протянувшихся вдоль берега казенных домов, и на месте некогда уютных меблированных комнат выросло длинное, нескладное, смахивающее в лучшем случае на фабрику, а в худшем на тюрьму здание закрытой школы. Если к этому добавить, что обстановка комнат, спальных и классных, была довольно убогой, пища, которой потчевали учеников, — скудной и малосъедобной («наша пища вызвала бы сейчас в Дартмуте мятеж», — писал Киплинг в автобиографии, имея в виду базу британского ВМФ), дисциплина отличалась армейской суровостью, а царившая в школе атмосфера отдавала спартанским аскетизмом, не имевшим ничего общего с обычаями военной академии, то приуныть было отчего.