Мемуары дипломата

На 3-й год войны одной царской лойяльности и преданности уже оказалось мало. Затянувшаяся война требовала огромной общественной инициативы для организации производства боевых припасов, для обслуживания армии, наконец, для широкой пропаганды продолжения войны. Сделать это в условиях царизма, конечно, не представлялось возможным. Мало того, на третий год войны мы видим усиление реакции в России, идущее попутно с ростом германофильского влияния. «Старый друг» Англии — Сазонов — вынужден уйти в отставку, его сменяет открытый германофил, сторонник сепаратного мира — Штюрмер. При дворе усиливается влияние «германской клики», действующей через Распутина на правительство и царицу, которая после отъезда Николая в ставку фактически управляет Россией.

При таких условиях Англии приходится действовать, и вот мы видим, как Бьюкенен, очевидно, вспоминает, что он — сын парламентской Англии, и выступает в качестве интимного конституционного советника Николая. В частных беседах он внушает ему мысль о необходимости сближения с народом, о назревшей потребности внутренних реформ и т. д. В противном случае он открыто грозит ему революцией и гибелью династии. «Вам стоит, государь, лишь поднять Ваш мизинец, и они (т.-е. подданные) вновь склонятся к Вашим ногам…».

Какова же цель этих реформ и уступок? Бьюкенен говорит об этом без всяких обиняков: по его мнению, лишь они могут вернуть армии боеспособность, а стране — готовность вести войну «до победного конца». Как мы видим, либерализм Бьюкенена целиком продиктован нуждами мировой войны.

Однако царизм явно становится неспособным выполнять далее ту «историческую роль», которая была поручена ему союзниками. И вот мы видим, как Бьюкенен из мирного реформиста превращается почти в сторонника пронунциаменто. Получается совершенно невиданная картина: посол дружественной державы произносит публичные речи, резко критикующие внутреннее положение дел в России, и открыто предостерегает от «коварного врага, находящегося внутри нашего дома». Положение Бьюкенена в то время, впрочем, настолько усилилось, что он не без гордости воспроизводит данную ему немцами кличку «некоронованный король России»; действительно, помимо советов царю, он, напр., агитирует за уступку японцам Сахалина, ходатайствует о возвращении Бурцева, — одним словом, предпринимает ряд шагов, более подходящих для русского министра иностранных дел, нежели для английского посла.

Производя давление ни Николая II, Бьюкенен в то же время завязывал связи с думской оппозицией, главным образом с кадетами и с более правыми группами. К сожалению, чтобы не скомпрометировать себя перед английской публикой, Бьюкенен чрезвычайно глухо говорит об этих связях, но они несомненно существовали. Накануне своей последней аудиенции у императора он принимает Родзянко, чтобы выслушать от него пожелания Государственной Думы; он принужден признать, что лидеры кадетов и октябристов были частыми гостями английского посольства, объясняя это тем, что, «как посол, он должен был соприкасаться с лидерами всех партий». Наконец, — и это самое замечательное, — Бьюкенен рассказывает, как к нему однажды явился Протопопов с оригинальной просьбой: использовать свое влияние на Родзянко для предотвращения личных нападок в Государственной Думе. Один этот факт доказывает, насколько серьезны и, можно сказать, интимны были связи Бьюкенена с думскими прогрессистами и либералами.

Несомненно, что в эти дни полного разложения царизма английское правительство задумывалось о целесообразности совершения военно-дворцового переворота для предупреждения народной революции. Лишь таким путем можно было обновить гнилое правительство и вновь привить истекающей кровью России волю к войне. Но такова же была и идеология кадетов. — «Во имя чего велась борьба? — задает вопрос в своих воспоминаниях один из их лидеров В. Набоков: Очевидно, прежде всего, так сказать, ex professio во имя создания в России такого правительства, которое было бы способно исправить уже сделанные ошибки и заблуждения и успешно организовать снабжение и пополнение армии. Другими словами, борьба имела целью поставить такую власть, которая бы лучше умела воевать». Утверждение же такой власти кадеты, по словам того же Набокова, представляли в виде «наших дворцовых переворотов XVIII в.».

Ясно, что подчеркнутые мною слова были буквально золотыми словами для Бьюкенена, и он готов был предоставить всяческую поддержку высказывающим их.

После всего вышесказанного, неудивительно, что февральская революция, поставившая у власти русскую буржуазию, встретила полное признание со стороны Бьюкенена. Важно отметить, что, вполне доверяя своим думским друзьям, Бьюкенен все же ставит их в известность, что признание нового правительства со стороны Англии обусловлено готовностью его «вести войну до победного конца и восстановить дисциплину в армии».

Для нас не представляет интереса рассматривать в деталях ту роль, которую играл Бьюкенен в эпоху Временного Правительства. Его заветной целью по-прежнему являлось удержание России в рядах воюющих, для чего все средства представлялись дозволенными. Необычайно характерно, что Бьюкенен скоро поворачивается спиной к своим старым друзьям — Милюкову и Гучкову, убедившись в их политической невлиятельности. Его излюбленным человеком теперь становится Керенский, умеющий, по утверждению посла, «импонировать» и даже «гипнотизировать» своим красноречием. Керенский клянется в своей готовности продолжать войну; кроме того, этот «заложник демократии» нравится английскому послу своим враждебным отношением к Совету. Маневры Бьюкенена скоро увенчиваются полным успехом, и этот преданный друг Николая II с удовлетворением замечает, что он постепенно стал другом Керенского, который «сначала подозрительно относился к моим действительным чувствам по отношению к революции». Не один Керенский, впрочем, был обольщен опытным английским царедворцем. Когда возник вопрос об откомандировании Бьюкенена, ввиду его непригодности при новом строе, ему был вынесен «вотум доверия от всех, включая даже социалистических министров»…

Позиция Бьюкенена оставалась при этом совершенно той же, как и с самого начала войны: менялись лишь «методы» дипломатической работы. Впрочем, он сам с характерным цинизмом заявляет об этом: «Если я с горячностью говорил о вновь завоеванной Россией свободе, которая уже вырождалась в своеволие, так это, чтобы сделать более приемлемыми мои последующие призывы к поддержанию дисциплины в армии и к продолжению борьбы вместо братания с немцами. Моей единственной же мыслью было — как удержать Россию среди воюющих».

История повторяется… и вот мы видим, как Бьюкенен вновь выступает в качестве политического советника русского правительства, предупреждая его об опасности на этот раз со стороны большевиков. Последние являлись, понятно, самыми злейшими, самыми опасными врагами для Бьюкенена, и он не жалеет своих усилий для борьбы с ними. Уже в апреле 1917 года он предупреждает Временное Правительство, что «Россия никогда не выиграет войны, если Ленину будет позволено призывать солдат к дезертирству, к захвату земель и к убийствам». Далее он возлагает все надежды на Корнилова, которому необходимо дать все возможности для восстановления дисциплины, но, увы, неудачно. Все энергичнее и энергичнее становятся призывы Бьюкенена к беспощадной борьбе с большевизмом, но Керенский, которого он приглашает стать «спасителем своей страны», или обходится с ним «по-кавалерийски», т.-е. с полным пренебрежением, или же хвастает, что он в один прием «раздавит» большевизм.

Неизбежное совершается. Происходит Октябрьский переворот, приводящий к полному краху всю английскую программу в России. Самое изображение Октябрьской революции под пером Бьюкенена не представляет интереса. Он воспроизводит лишь слухи, кое-какие беглые наблюдения, сопровождая их обильными комментариями на тему о «подкупленности большевиков немцами», о «произволе пьяной черни» и т. п. Впрочем, и это звучит у Бьюкенена чрезвычайно курьезно, он не может не согласиться, что «Ленин и Троцкий оба являются необычайными людьми».