Моя жизнь с Гертрудой Стайн

Мне стыдно, что у тебя не осталось ничего памятного от Билиньина, кроме шипов! — у того, того, кто постоянно оказывал нам помощь — и щедро. Но я попробую исправить ситуацию — кое-кто вскорости отправится туда и возьмет для тебя настоящий сувенир. Я постараюсь все устроить, и тебе не придется дожидаться приезда сюда, чтобы его получить. А как бы мне хотелось, чтобы ты поскорее приехал — для меня твое пребывание в Париже значит многое — будь хорошим мальчиком и сохрани деньги. Не думаю, что у тебя будут трудности получить место в Американской школе, если подашь документы заранее. Они платят немного, но, вероятно, достаточно, чтобы жить спокойно. Если тебе не нравится моя идея, не сердись на меня. Я постараюсь придумать что-нибудь еще. Но если ты хочешь заняться преподаванием, тебе надо стать учителем очень хорошим, что может оказаться скучным. Условия жизни здесь вполне подходящие — все, за исключением отопления — приличного отопления просто не существует. Но, пожалуйста, запланируй свой приезд. Отвратительный администратор в Балтиморе — его имя Эдгар Аллан По — делает все возможное, чтобы притормозить работу Карла Ван Вехтена по изданию неопубликованных рукописей — Карл и я хотим, чтобы работа началась немедленно — естественно — а он продолжает откладывать, находя один предлог за другим. Невыносимо — немыслимо, что желание Гертруды не выполняется. Я пыталась добыть деньги здесь, но переправить их в долларах в Америку через французский office d’echange [113] — задача непосильная для всякого, желающего это осуществить. Моя последняя надежда здесь испарилась, я устала от всего этого — ничего не остается делать, как ждать до октября, самой ближайшей даты, которую это отвратительное создание определяет как ближайшую. Я делюсь с тобой своими несчастьями, но пожалуйста, забудь о том, что я написала, не упоминай об этом ни мне, никому другому. Так жарко, что у меня в голове помутилось.

Я не говорила тебе, Фрэнсис Роуз спроектировал очень простой, но замечательно пропорциональный надгробный камень на могилу Гертруды. Мне сделали несколько фотографий, я пришлю их тебе, как только получу. Драгоценная Гертруда лежит там одна-одинешенька — она, которая всегда была окружена людьми. Сэмми, ты все еще pratiquant [114]? — что должно быть за удовольствие для тебя! Забудь о слабости, это усталость и жара — я никогда не рву и не пересматриваю свои письма, пусть они отправляются telle quelle [115].

Всегда любящая тебя

Первая глава пришла десять дней тому назад, с тех пор я читаю ее и перечитываю. Я не нахожу достаточно слов для благодарности — за то, что написали точно таким образом. Глубокое удовлетворение и огромный успокоение для меня сознание того, что самое важное — авторитетная оценка для нынешнего поколения будет высказана в мое время и вами. Все очень ясно еще со времен Рэдклиффа, 1895 г., и до ее отъезда оттуда — с ее характером и нынешним мышлением — единственными, но самыми драгоценными ее свойствами. Вы так хорошо описали шаги в этот период, что всякий внимательно прочитавший, сможет увидеть, как и почему она начала писать. Ваши определения точны — там имеются длинные строки, готовые, по-видимому, стать классическими. В то же самое время вы целиком принадлежите другому лагерю — (поздравления и даже симпатии) — другими словами, в той же самой лодке, в которой была и Гертруда в вашем, ныне 32-летнем возрасте и далее. Я намеревалась сказать об этом позднее, но сейчас самое время — весьма вероятно ни один журнал не возьмет вашу рукопись, но у меня есть соображения, как это можно сделать. Разрешите ли вы послать копии первой главы Карлу Ван Вехтену и Дональду Гэллапу (библиотекарю в Отделе американской литературы при библиотеке Йельского университета, целиком и полностью преданный памяти Гертруды)? Нет проблемы и скопировать. (Лучше всего — разве нет — послать их от моего имени, а не вашего?). То, как вы проанализировали разницу между произведениями Пруста-Джойса — и произведениями «английских леди» и Гертруды — восхитительно. Удивительно сжато и понятно — «различие концепции времени» и т. д. Затем «будет ли в будущем язык выглядеть как диалект или как манера выражаться». И исключительное внимание к абстракции — Гертруда неоднократно называла ее американской, считала ее американской, кубизм — естественный для испанцев — так много значил для нее и должен был стать американским тоже. Она никогда особенно не верила, что ее еврейство отражалось в ее произведениях — она не считала, что евреи как-то особо интересовались абстракцией (Пожалуйста, не принимайте мои слова как очень значимые, к тому, что вы написали, это не имеет даже побочного отношения). Что же касается Генри Джеймса, то вероятнее всего она прочла два последних длинных его романа, еще будучи студенткой Джонса Гопкинса, потому что в 1903 году в новелле (что послужило отправной точкой для «Меланкты» — три основных характера — белые) она цитирует Кейт Крой. Когда в 1907 г. я прибыла [во Францию] со своим неиссякаемым энтузиазмом к Г. Дж., мы подписались на издания Г. Дж. в нью-йоркском издательстве «Скрибнер», и Гертруда перечитала два ранних и два-три последних романа. Она любила, говоря о нем, употреблять его слово — предтеча. Именно его абзацы вдохновили Гертруду. В романе «Крылья голубки» [117] встречаются истинно Гертрудовские фразы — возможно, я уже писала вам об этом. Еще — все, что вы пишете о характере — связанном со временем — ведущем к повторениям — чрезвычайно важно. И все, что вы пишете, с этого момента и до конца, наполнено светом и воздухом — согревает меня, вселяет в меня радость, которую я и не ожидала.

О, да, я забыла упомянуть, как вы правы, говоря, что наука и история не в состоянии служить жизни — литературе — критицизму. Гертруда пришла бы в восторг от того, что ваша программа дает вам. Ваше знакомство в Принстоне со «Становлением Американцев» принесло бы ей полное удовлетворение, что за удовольствие доставило бы ей тема, которой вы занимаетесь. Совершенно очевидно, вы в состоянии сформулировать то, что в моей голове является большим пробелом. Мейбл Додж не в состоянии вам помочь — хотя у нее хорошая память, но когда она говорит, никогда не знаешь, в каком месте начинает присочинять — она описывает вещи дьявольски хорошо «наподобие того».

Всегда с любовью,

Просить прощения за то, что не отвечаю вовремя на ваши письма в срок, стало банальностью — указывает лишь на ту степень беспорядка, в котором находятся и мой ум, и мои привычки — спутанные и отвратительные. Это не относится к вам — je vous jure [118] — и вашей первой части. Вы и это [обстоятельство] проясняют основное недоумение, так что есть дополнительная причина для моей благодарности к вам. Вам, возможно, приходилось слышать мою теорию, согласно которой невозможно оценить какой-нибудь объект — его форму — пропорции или объем — даже предмет мебели, пока множество раз не вытрешь пыль. Так вот, однажды я обнаружила, что печатание рукописи создает большее понимание текста

— по крайней мере, быстрее, чем чтение. Поэтому для меня не стало сюрпризом, печатая первую часть, обнаружить новые находки. Например, перед тем как я напечатала рукопись, на меня произвело впечатление и то, что вы сказали, и четкость, с которой вы это сказали. Теперь же, печатая, я получила еще и удовольствие. Там есть параграфы, которые определенно понравились бы Гертруде. Три первых параграфа о сознании имеют течение, подъем и падение, которые совершенным образом иллюстрируют ее диаграммы до и во время создания «Становления». На этом она настаивала, и всегда использовала и впоследствии — даже когда абзацы были не так важны и предложения разделялись. В каком-то смысле там это все было и — она повторяла — не меняется. Перемены и прогресс докучали ей — и в самом деле, говорила она, таких животных не существует.

После дополнительного удовольствия, связанного с печатанием первой главы, одна копия ушла к Ван Вехтену, другая к Гэллапу в Йейл, как раз перед началом досадной забастовки почты — ответы, поэтому, где-то в воздухе — вынырнут ли они когда-либо из потаенного угла и придут по назначению? Забастовки — штука бесполезная — они никогда не достигают своей цели — зарплаты для определенной категории работников всегда повышаются и так — а в бойкой Франции соответственно растут и цены — даже в их предвкушении. Тем рабочим, чья категория близка к избранным, велят отправляться домой и заткнуться — чего они не делают — но даже в таких случаях на них не обращают внимания. Мусорщики пытаются портить мусороуборочные машины и иногда успешно — все ими довольны. Жизнь становится заметно дороже, но каждый как-то обходится без новых вещей. Единственное, что меня беспокоит — холод и проблема как бы раздобыть еду для собаки — но первый снег тает, американский служащий в комиссариате США снабжает меня мукой — следовательно, будет для собаки вермишель — ничто из этого (деликатесов) долго не сохраняется — к тому времени, когда это письмо уйдет, у нас будет еще что-нибудь.

Кстати говоря, у Гертруды есть поразивший меня отрывок, великолепно описывающий демократию Готорна. Генри Джеймс, однако, вряд ли знал это. До нас не дошло никаких его высказываний о Гертруде — вероятно, Уильям Джеймс упоминал ему о ней. Чересчур холодно тащить сюда пишущую машинку, поэтому извините меня, если я скопирую текст [о демократии Готорна] вручную и вложу его.

Касательно Джойса и его творчества. Один абзац в «Автобиографии» посвящен ему — включен туда, потому что я настаивала на этом. В течение нескольких лет он был болезненным жалом в ее плоть — его успех пришел до того, как тысяча копий французского издания «Становления» вышли из печати, и все эти годы были для Гертруды кошмаром — Гертруда отчаянно хотела опубликовать свою бесконечную рукопись. «Улисс» она оценивала невысоко — однажды заметила, что с трудом осиливает ирландские народные сказки, которые даже менее съедобные, чем германские. Она встретилась с Джойсом гораздо позже, одним вечером у Дэйвидсона. Сильвия Бич спросила у Гертруды, не согласится ли она пересечь комнату и поговорить с ним — у него было плохо со зрением — на что она конечно согласилась. (К тому времени он уже больше не был ирландской сказкой — он стал ирландской легендой). Она поведала мне, что сказала ему: «После всех этих лет». Он продолжил — «Да, и наши имена всегда связаны вместе». Она сказала: «Мы живем в том же самом arrondisement» [119]. Он ничего не ответил, и она отправилась поговорить с приезжей из Калифорнии. Мы однажды обнаружили и другой элемент влияния [120], сказавшийся на нем и как он к этому пришел — но к этому времени Гертруда s’est désintéresse de lui [121].

Спасибо за сведения о Мейбл Додж и миссис Джефферс. Они свежие? Это неизбежный конец Мейбл, ибо единственный способ убедить окружающих, что она может увлечь мужчину — иногда убедить и его — вынудить кого-то — ее, его или его жену или бывшего любовника совершить самоубийство. Когда мы знали ее близко — в 1912–1914 — такие попытки были, но обошлось без жертв. Джон Рид, рассказывала она, был одной из них. Другой она позже называла миссис Лоуренс. [Поступки] Мейбл не относились к тому, что Гертруда называла повторением — повторением, в котором наблюдалась небольшая разница — она была до смерти унылой. Но она и в самом деле обладала старомодным кокетством.

Кстати насчет замечания Уильяма Джеймса после просмотра картин Пикассо и Матисса о необходимости мыслить широко. Генри Джеймс после посещения первой выставки тех же и других художников — думаю, в 1910 году — когда его прижал Клайв Белл, не нашелся что сказать. Он хранил глубокое молчание. Раздраженный, но настойчивый Клайв Белл сказал

— Но, мистер Джеймс, остались же у вас какие-либо впечатления от увиденных картин? Наконец, Джеймс произнес — Какие впечатления?

Всегда с любовью,