Дорога на Стрельну (Повесть и рассказы)

- Чего ему не гуляется по такой погоде? - с досадой сказал Фекляшин, вытирая тыльной стороной ладони пот со лба.

- Спать, наверное, лег, - пояснил Привалов.

- А нам что, тоже спать ложиться? - буркнул Михеев.

- Братцы, - сказал лейтенант Зотов, - почему мы обязаны догадываться, что означает этот стук в дверь? Предположим, что никто из нас никогда не жил в коммунальной квартире!

- Предлагаю стук в дверь считать аплодисментами! - предложил я. Все рассмеялись.

- Давайте, хотя бы последнюю пластинку прокрутим, - сказал Зотов. Больно уж на ней песня хорошая. А если Вахмитоненко хочет нам запретить музыку слушать, пусть сюда придет и скажет человеческим языком: так, мол, и так.

- Верно, - подтвердил Привалов. - В уставе не сказано, что нижестоящий обязан подчиняться стуку вышестоящего.

С этими словами он вновь завел пружину. Диск пришел в движение, послышалось шипение, очень громко и четко прозвучало слово "тучи". В этом месте бороздка на пластинке была испорчена, и, как бывает в таких случаях, слово "тучи" стало бесконечно повторяться.

"Тучи - тучи - тучи - тучи - тучи - тучи..." - завопил патефон. Мы снова расхохотались... Тут дверь из коридора распахнулась и к нам влетел Вахмитоненко.

- Прекратить сейчас же! - закричал он, весь налившись кровью. - Вы где находитесь?! За такое дело я вас всех!..

Договорить он не успел. За его спиной показалась фигура начальника штаба полковника Иванова.

- В чем дело, товарищ майор? Что случилось? - спросил он.

Мы все, и, конечно, Вахмитоненко тоже, встали по стойке "смирно".

- Вольно! - сказал полковник.

- Товарищ начальник штаба, - взволнованно заговорил Вахмитоненко. Безобразничают товарищи! Командиры называется! Совершенно забыли, где они находятся. Противник рядом, а они чем тут занимаются?! Патефон заводят! Пляшут, понимаете ли! Я потребовал, чтобы они немедленно прекратили. Считаю, что за такое поведение наказать надо.

- А по-моему, вы не правы, товарищ майор, - сказал начальник штаба. Сейчас время отдыха. Хороший отдых необходим для работы. И музыка - дело хорошее. Я ведь не случайно сюда поднялся. Услышал с улицы - патефон играет, дай, думаю, зайду послушаю... А что касается противника, так это слишком жирно для него будет, если он нас заставит носы повесить и перестать веселиться. Пусть крутят свою машину на здоровье... В рабочие часы - дело другое... А пока отдыхайте, товарищи, отдыхайте.

Полковник ушел. Не сказав ни слова, ушел в свою комнату и Вахмитоненко.

- Один - ноль, - заметил Зотов.

- Теперь он у нас запоет! - потирая руки, сказал Привалов.

Мы выбежали во двор и до самого конца перерыва возбужденно обсуждали происшедшее во всех деталях.

На другой день, ровно в семнадцать тридцать, мы все, как один, поднялись в нашу комнату и расселись по койкам. Привалов накрутил пружину. Спрашивать, что играть, не надо было.

"Тучи - тучи - тучи - тучи..." - орал патефон. Мы весело ржали. Чем дольше продолжалось бессмысленное повторение одного и того же слова, тем веселее нам было. Каждый, давясь от смеха, поминал Вахмитоненко.

- Ох, и ворочается же он сейчас на своей раскладушке!

- Ох, и катается!

- Зубами скрипит, наверное!

- Подушкой закрылся! - так и сыпались предположения.

- А ведь не выдержит, прибежит!

- Не прибежит! Полковник разрешил играть на патефоне, - значит, все, закон! - уверенно заявил Фекляшин.

- А он скажет: "Вам позволено музыку слушать, а не одно и то же слово без конца повторять", - усомнился я.

- Что ж, тогда ему придется нас просить ставить другие пластинки, заключил Зотов. - Вот и прекрасно будет.

- А мы ему тогда скажем: "Раздобудьте, пожалуйста, товарищ майор, побольше хороших пластинок", - размечтался Привалов.

На другой день повторилось то же самое. "Тучи-тучи" звучали часа полтора.

Конечно, если бы Вахмитоненко зашел к нам и по-человечески попросил не мешать ему отдыхать в часы перерыва, мы уважили бы его просьбу. Но он к нам не зашел.

На третий день мы снова завели "тучи-тучи" и гоняли их минут двадцать. Правда, прежнего веселья уже не было. Наверное, назавтра мы бы и сами перестали развлекаться таким нелепым образом. А может быть, и не назавтра, а даже через несколько минут. Однако нашей забаве суждено было прекратиться раньше, чем мы успели проявить свою добрую волю. Патефон на полную мощность еще вопил "тучи-тучи", когда случилось то, что в конце концов должно было случиться: Вахмитоненко не выдержал.

Он вбежал в нашу комнату. На нем не было ремня, не было сапог. Волосы его были растрепаны, глаза широко раскрыты. Он, видимо, только что вскочил с койки, после того как тщетно пытался заснуть.

Вахмитоненко воздел к потолку кулаки, открыл рот... и тут раздался громовой удар страшной силы. Здание вздрогнуло. Закрытая дверь в стене распахнулась, одна ее половинка слетела с петель. Фекляшин растянулся на полу. Привалов упал на патефон. Я присел. Кто-то успел закатиться под койку. Зотов прижался к ножке стола. Михеев бросился лицом вниз на койку и закрыл уши ладонями. Вахмитоненко так и осел в проеме двери с раскрытым ртом и поднятыми руками...

Тот, кому не довелось самому видеть близкий разрыв снаряда, тем не менее, с помощью кино и даже описания, может себе представить и ослепительную вспышку, и мощный выброс земли, и неудержимый разлет обломков... Другое дело - звук близкого разрыва. Передать его никакими средствами невозможно. Потому что это не только звук. Сила звучания воспринимается здесь как звучание силы. Силы, несоизмеримой с возможностями человека противостоять ей, уцелеть, сохраниться, остаться... Воспринимается звук разрыва не одним только слухом, но и всем существом человека, каждой клеткой его тела, каждой точкой его сознания, всего его "я". И все это "я" на мгновение сжимается, ощущает себя вдруг бесконечно малым и беззащитным. На войне было немало смелых, "обстрелянных" людей, которые не "кланялись" пуле. Снаряду и бомбе не "кланялись" только те, кто не успел этого сделать, кто был сражен до того, как смог что-либо увидеть или услышать...

Прошло несколько мгновений. Был слышен стук падающих на землю тяжелых обломков. Мы постепенно поднялись, выпрямились. Вахмитоненко, бледный, как голый череп, медленно опустил руки. Потом мы все молча вышли в коридор.