Дорога на Стрельну (Повесть и рассказы)

Дело было не в этих угрозах. Нас обижало отношение Вахмитоненко к нам как к каким-то тыловикам, окопавшимся в безопасном далеке от фронта. Послушать его - можно было подумать, что мы находимся не в блокаде, а на Большой земле, что вокруг нас не рвутся вражеские снаряды, что территория, занятая противником, не видна непосредственно из нашего окна.

Пытались мы ему что-то доказывать.

Как-то раз младший лейтенант Михеев сказал: "Я, товарищ майор, в госпитале лежал по ранению - там и то весело было. Артисты приходили, шуточные рассказы читали, смешные сценки разыгрывали... У одного раненого от смеха даже швы на животе разошлись. Так и после этого смеяться не запрещали". - "И напрасно! - обрадовался Вахмитоненко. - Вот что значит смеяться не вовремя!"

Был среди нас лейтенант Зотов - образованный паренек. До войны он учился в университете на филфаке. Так он Вахмитоненко Ильфа и Петрова напомнил, которых один строгий гражданин тоже попрекал: какой, мол, может быть смех в реконструктивный период?!

Вахмитоненко, однако, сравнением с тем строгим гражданином нисколько не смутился.

"Во-первых, - сказал он, - одно дело - реконструктивный период, а другое дело - война. А во-вторых... - Тут он нехорошо сказал, жестоко: - У вас, лейтенант Зотов, в декабре мать умерла, а в мае вы уже Ильфа с Петровым вспоминаете!.."

Постепенно Вахмитоненко нас одолел. Мы старались в комнате громко не разговаривать и не смеяться. Отдыхали иногда во время работы, чтобы мозги проветрить, но тихо. Кто на табуретку, сбоку от себя, карманные шахматы положит и перекинется парой "блицев" с соседом, кто, если работа позволяет, книжку под столом почитает, кто письмишко домой настрочит.

В свободные часы бродили мы и кучками, и врозь по территории мясокомбината, по пустынному Московскому шоссе. Больше в сторону Средней Рогатки. В сторону передовой, к Пулкову, ходили реже. Часто уж больно падали там снаряды и мины - не отдохнешь как следует.

У меня было свое любимое место для прогулок. Сразу за мясокомбинатом, справа от шоссе, находился поселок - одноэтажные деревянные домики предвоенной постройки. До сентября сорок первого в них жили рабочие и служащие мясокомбината. Теперь здесь было пусто. Жители эвакуировались. Для размещения воинских частей, отведенных на отдых с передовой, хлипкие дощатые домики не годились.

К обезлюдевшему этому поселку меня влекла, как говорится, неведомая сила. Я любил заходить в его пустые дома. В каждом из них оставались свидетельства довоенной, мирной жизни, не выметенные вьюгами прошедшей зимы и ни на что не пригодившиеся многим и многим заглядывавшим сюда. Почти в каждом пустом домике валялись на полу покоробленные детские книжки. То и дело на глаза попадались обломки игрушек, резиновые куклы-пищалки, белые чернильницы-"непроливайки". Везде можно было видеть вороха разноцветных лоскутов - обрывки старых платьев, штанов, трикотажного белья. Тут и там блестели на полу черепки разбитой посуды...

Каждый раз мое воображение рисовало простенькую обстановку, которая служила здесь людям. Круглый стол, накрытый полотняной скатертью - желтой, зеленой или розовой, но обязательно в большую клетку. Несколько рыжих стульев с прямыми, чуть накрененными назад спинками. Такого же цвета буфет, во всех дверцах которого торчит по ключу. На полочках за полосками простого зеленого стекла видны в буфете белые чашки, фарфоровые кружки, украшенные большими цветами, граненые рюмки. На стене, напротив стола, ходики. Однажды я нашел крашенную в зеленый цвет и отлитую в форме еловой шишки гирьку. В одном из углов комнаты виделся мне детский уголок с игрушками, кроваткой, с неизбежным низкорослым стульчиком с круглой дырой посередине. А на маленьком столике между буфетом и окном стоял, надо думать, патефон. Рядом с ним лежала стопка пластинок. Я даже знал, какие именно. Не так уж много пластинок и было в обороте...

Незатейливый, скромный этот быт казался теперь верхом уюта и благополучия. Шутка сказать, жить без войны! Понять, какое это счастье, можно было только теперь, когда оно кончилось... Здесь, в этих домиках, среди лоскутков и обломков вчерашнего дня, по-особому остро накатывалось на меня смешанное чувство тоски и радости. Тоски по ушедшему времени и радости по поводу хотя бы такой с ним встречи. За этим чувством, одновременно горьким и сладостным, для того, чтобы еще раз пережить его, я и захаживал в бывший поселок...

Как-то раз в одном из отдаленных от шоссе домиков увидел я на полу ящик знакомой формы, оклеенный красным дерматином, - патефон. Внутри его на своем месте оказалась ручка для завода пружины, а в специальном кармане под верхней крышкой лежали три пластинки. Само собой понятно, патефон не работал: у него была сломана пружина.

Я решил на всякий случай прихватить патефон с собой. Как выяснилось позже, я поступил исключительно правильно. Этому патефону суждено было сыграть весьма важную роль в нашей жизни.

Через два дня наш артиллерист, лейтенант Привалов, принес из артиллерийских мастерских отремонтированный патефон. Каким-то образом там сумели склепать пружину.

С большим волнением ждали мы семнадцати часов, когда, во время отдыха, можно будет послушать хорошо всем знакомые пластинки. На одной из них были две арии из "Сильвы", на другой - "Саратовские переборы" и "Барыня", а на третьей - песня из кинофильма "Человек с ружьем" - "Тучи над городом встали" в исполнении Марка Бернеса. Что было на обороте этой пластинки, я уже не помню. До него тогда дело не дошло.

Когда после обеда все возвратились в нашу комнату, лейтенант Привалов стал медленно и торжественно крутить ручку патефона. В мастерских его специально проинструктировали, как это надо делать, чтобы склепанная пружина снова не лопнула. По общему согласию сначала прослушали "Саратовские переборы", потом поставили "Барыню". Младший лейтенант Фекляшин пустился в пляс между столом и койками. Это было очень смешно. Фекляшин был необычайно высок ростом и несуразен в движениях. Если бы тогда уже было в обиходе слово "акселерат", к нему бы оно относилось с абсолютной точностью. Мы весело смеялись, глядя на его коленца. Потом мы еще раз прослушали арию Сильвы. И вдруг, когда она уже кончилась, раздались тяжелые удары кулаком в закрытую смежную дверь. Три-четыре удара сотрясли ее. Означать они могли только одно - требование прекратить музыку и шум.