Вечник. Исповедь на перевале духа

Время разберется во всем, а погодя - и люди.

Меня спрашивали не раз: почему вы не научите молодых быть настоящими украинцами, любить родной язык, уважать свои традиции, ходить в церковь?

Я учу их тому, чтобы настоящим человеком быть, беречь чистоту слова, уважать человечность и не сворачивать с дороги к Богу. Ибо как быть без этих сокровищ тому, кто в пути, кто в лечебнице, в тюрьме? Как им быть, если вокруг нет ничего родного, не к кому обратиться, и церковные купола далеко? (И я так жил, и не один год).

А если человек заполучит больше в душе, то меньшее его само собой дотронется. Глаза ведут ноги. Голова подсказывает глазам дорогу. А сердце указывает путь. Кто это будет иметь, тот выберет сам, как ему быть, как поступать, как беседовать и как молиться.

Твоим законам, Господи, покоряются даже снежинки. За ночь выбелило весь окружающий мир. Улетучилось стоязычие птиц. Чаща обнажилась, сжалась, притаилась. Даже ручей умолк. Только смереки старчески кряхтели.

В то утро я впервые стал на лыжи и пошаркал в белое безмолвие. Запоздалый лист ложился на снег, точно сажа на полотно. Касание веток друг к дружке вызванивало на полверсты. Новые, неузнаваемые шорохи заставляли замирать и оглядываться. Я разыскал помеченный бук, тот, который украл мой сон на всю ночь. А с ним и первый снег, провестник новой полосы моего пустынного существования.

Я нашел какой-то сухой ствол и взобрался по нему повыше. Теперь, в отбеленной ясности, мог исследовать зарубку еще раз. Ощупал пальцами. Была она странной, не на два, как обычно, а на три удара. Продольная черта рассекала поперечную. А вместе получалось - точно крестик. Кора там закипела, затянулась, но все же это была старая засечка.

Я соскочил на землю, огляделся вокруг, угадывая направление поиска другой отметки. Прислонился спиной к буковому стволу, касаясь его лопатками. Замерзшие внутренние соки ничего не нашептали мне. Если буду обходить все деревья вокруг, чтобы найти другую зарубку, эта разведка заберет неделю. Следы может замести, прибить снігом, и я собьюсь. Тут нужно думать по-иному. Тот, кто делал это, преследовал какую-то цель. Почему - крестик? А что, если его лучи указывают направление? Но какой из них?

Я двинулся в левом направлении. Хорошо, что деревья зимой открыты, их кора — как борозды на твоей ладони. Прислушиваясь к ритму дыхания, считая шаги, угадывал, где могла быть очередная зарубка. На девяностом шагу неожиданно почувствовал, что приближаюсь. Так я угадывал грибницу и гнездо, не могу объяснить, что выводит меня на них. Где-то на сотом шагу дерево явило свой рубец. Неизвестный лесной человек не только обозначал направление, но и измерял пешее расстояние. Для чего? Для кого? С тем интересом я двигался дальше, находя все новые и новые зарубки. Пока не вышел на голую проплешину. Снежный покров между подлеском и скалой белел, как лист, испещренный следами какого-то зверька. Вскоре мне надлежало научиться читать эту лесную книгу.

Итак, куда же я пришел, к чему меня вывели зарубки загадочного проводника? У каменной стены ютилось семейство черных сосен. Высоченных, на полсотни метров. Таких я еще не встречал на своем веку. Одно дерево, давно сокрушенное, переломленное пополам, устало уперлось в скалу, дотлевало. Я обшарил вокруг каждый сажень, однако ничего приметного не обнаружил. Краткий зимний день угасал.

Опустошенный, растерянный, брел я назад, прикидывая: к чему вел меня тот крещатый путик? Иль - от чего?

Едва дождался завтрашнего рассвета. Новый день начал у того бука, на котором обнаружил первую зарубку. Отсюда направился в противоположную сторону-за правым лучом крестика. Через какую-то сотню шагов - новый знак на дереве! И дальнейший. С каждым шагом лес светлел, становился чище. Сокрушенные деревья встречались реже, а затем их вовсе не стало. А дальше глаз мой схватил то, что заставило сердце задеревенеть: из-под пречистого снега торчал обугленный комель. Один, второй, третий. Я вспотел, и козья доха была здесь ни при чем. Передо мной простиралось зеркальное отображение моего труда. Будто земля сделала полный оборот и привела меня на место, откуда я пришел, где доныне сжигал сухостой.

От такой загвоздки закружилась голова. Стоп, что это? Снежный покров нестойкий, под ним журчат ручейки - скрытые жилы земли. Может, твердь под ногами как-то себе движется, живет отдельной жизнью? А может, туг в самом деле «водит», как написано в блокноте Ружички? Я вынужден был испытать свой страх до конца - двинулся вперед, по дорожному указателю, который, получалось, должен вывести меня на мой обжитой участок. Но почему не вижу озерца, у которого приостановил чистку леса? И почему этих зарубок, если ходил тут, я не замечал раньше?

Зато я увидеп иное - колодец, срубленный из черных бревен, с выдолбленным желобком, с которого капала вода. Я напился из пригоршни твердой, как стекло, ледяной воды и понял: тут я не был. Тут был кто-то иной. А возможно, еще и есть. Моментально насторожились все чувства ловца -нюх, зрение, слух, насторожился каждый пупырышек кожи. Однако чьего-то присутствия я не ощущал. Только низовой ветер взвихривал вокруг снежную порошу.

Я двинулся дальше - по меткам чужой руки на деревьях. Лесной участок был хорошо ухожен заботливым лесником. Хозяйским глазом лесовика я примечал, что даже и хворост был убран. Очевидно, на растопку. Даже в дикой пуще ощущаешь некую разреженность, обжитость простора, когда приближаешься к человеческому жилью. Я это чувствовал. И за минуту прибился к нему. На возвышенности, под надбровьем горы темнела дверь. Дверь в пещеру, догадался я. Подошел к ней и робко дернул неотесанную доску. Дверь, запертая изнутри, не сдвинулась с места. Доски были грубой обработки, зато плотно подогнаны и сбиты дубовыми колышками. Так наши предки когда-то подымали в небо островерхие церкви - без единого гвоздя.

Дверь не поддавалась. Мне пришлось порезать палку и наделать клиньев, чтобы воткнуть в щель. После этого дверь шелохнулась, натужно подвинулась вовнутрь. Из пещеры дыхнуло плесенью, тленом. Меня затошнило, даже вынужден был сыпннуть в лицо горсть снега. Сноп света из дверного проема пронзил сети паутины и удушливой трухи, сыпанувшей сверху. Когда глаза пообвыкпись в полумраке, я увидел посреди пещеры заброшенное кострище -дым от него, наверне, облизывал стены и выходил сквозь щели в потолке. Все было закопчено, затянуто чернотой. Я осматривал убогое жилище: одна скамья низкая, другая, повыше, служила столом; посреди стола - жестяная кружка и горшочек; на еловой вешалке висела тряпка. В стене была выбита неглубокая ниша, в ней прилажена иконка и лампадка. Сквозь копоть на доске пробивался знакомый до щемящей боли в груди тепло-золотистый лик.

Я снял шапку и перекрестился, чувствуя наплыв знакомого утешения. У дальней стены горбатилось что-то похожее на лежанку. То, что я увидел на ней, заставило меня снять шапку снова. В истлевших одеждах лежали костистые мощи. Кисти рук, с обтянутой, как у птицы, сморщенной кожей покоились на груди. Между пальцами - огарок свечи.Череп будто облит старым воском. Из-под скуфии выбивались длинные белые пряди. На земле лежал деревянный крестик, выпавший, наверное, из руки. Я поднял его и возвратил на место. Затем прочитал краткий псалом на отпущение грехов покойника.

Впрочем, догадывался я, грехи ему уже отпущены. Об этом свидетельствовала нетленность мощей. Каким бы ни было мое потрясение от увиденного, а равно и понимание того, что тревожить покой схимника негоже, я был живой и думал о живом. Осмотрел пещеру повнимательней. За дверью обнаружил топор, лопату и поперечную пилу. Инструмент был изношен, ржав, затуплен, но еще годен. Золотой инструмент! Не вспомню, когда я еще так радовался, как теперь этой находке. И еще раз отвесил поклон хозяину пристанища.

На пороге я спохватился и подумал, не похоронить ли его по-христиански? Но зарыть в землю кости праведника без обряда отпевания - разве это настоящее погребение? В этом склепе, где он переселился в мир иной, костям будет спокойнее. Я спрятал на груди иконку и собирался уж задвинуть дверь, чтоб надежно подпереть ее снаружи, как заприметил у каменной боковой стены кучку бересты, перевязанную ремешком. Те лоскуты порядочно источил шашель и съела плесень. Я отряхнул пыль, развязал сверток и увидел, что это письмена. Я их тоже присоединил к иконе и вынырнул на свежую стужу. Непременно нужно было остудить голову, развеять сумятицу, вызванную встречей со вторым уже мертвецом.