Вечник. Исповедь на перевале духа

Я не встречал среди тех людей дородных, толстых. Да и нелегко представить себе лесоруба либо косаря, отягощенного жиром. Эти люди живут естественным и простым ходом, как только можно жить среди лесистых гор. Встают вместе с солнцем и ложатся вместе с зорями. День начинают и завершают молитвой. С большим уважением относятся в семье к старшим. С панами и властью - в мире, исправно платят налоги, хорошо служат в войске. Слаженно и разумно решают общественные дела. Люди открытые, добросердечные, скорые на шутку. Очень любят петь. Когда песню заиграю, непременно плачу, Лишь подумав, что напрасно жизнь свою истрачу. Мои юные годочки - вот лиха беда! - Как увядшие цветочки, уносит вода.

Нет на столе молодого ни хлеба, ни соли, Лишь на буйной головушке все беда мозолит. Слышно голос кукушечки где-то на погосте, Зазывает мои годы хоть на часик в гости.

Не менее месяца соизмерял я свои стремления с хлопотами сих милых людей, чей духовный рост был выше кичер-гор, а настойчивость тверже бука. Они удачливы, тут их дом, а я все еще стелюсь припутником-спорышем у чужих дорог.

Звонили к утрене, когда я собирался, - из сердца выткалась паутина светлой грусти и зацепилась за шпиль коло кольни, чтоб позвать меня со временем сюда опять. Возница запрягал коней, и, пока я упаковывал свои вещи, дети, точно мыши в сундуке, возились на подводе. Ныне они еще говорят по-русински, а лет через десяток-другой будут изъясняться по-румынски, горько подумал я.

Банат... Отрезанная краюха моей родины, прищепок, прижившийся на чужом стволе...

Жизнь горбато пролегает: как взбирается в гору, так и с горы покатится. Под Сиготом встретила меня печальная весть - по дороге к больному умер почтенный Джеордже. (Ich gehore ги deinen, die am Wege sterben - Я принадлежу к тем, кто умирает в дороге.)

Губы на мраморном лице были решительно сжаты, как у его пращуров даков. На смертном одре он казался выше. Я вложил в холодные пальцы шелковую косицу - эдельвейс, за которой целый день карабкался на альпийский кряж. У нас еще называют этот цветок билоткой. Ее лохматые лучики были так же бледны, как и руки мертвеца. А он любил цвета зеленые, синие, телесные. («Хочешь иметь острое зрение, светлую голову и крепкое сердце - чаще смотри на зелень, на воду и на красивых женщин».)

Ломкие лилии с венка роняли свои семена в открытую могилу. Возможно, весной они прорастут. Вечный оборот всемирного движения. И трава, и человек покорны движению великой беспредельности. Посеяно нас, как траву, и, как траву, скосит нас незримая коса.

После прощального целования коснулся моего плеча лысый нотариус, настоящий приятель покойника

- «Проводи меня к фиакру. Домнуле (пан) Джеордже весьма сожалел, что не успел юридически оформить для тебя документы. Поэтому и не мог ничего завещать тебе по- человечески. Вот ключ от его сундука, окованного серебром. Все, что там хранится, принадлежит, по его усной воле, тебе. На имя ватага Йона тебе же отписаны вся отара, и кони, и летник, и зимовник. Там можно жить и без удостоверений, нотариус устало улыбнулся. - Это лучшая для тебя новость. Но есть и худшая. Завтра придут в аптеку жандармы — искать беспаспортного бродягу. Сынок позаботился: он тихо ходит, да густо месит. Поэтому не задерживайся. Перебирайся в горы. Делай свое дело, как напутствовал тебя домнуле Джеордже. А я разберусь с бумагами».

Дома я торопливо запихнул свои пожитки в мешок и вошел в кабинет. Заветный сундук, как обычно, был накрыт вышитым обрусом-скатертью. Я воткнул ключ в замочную скважину и поднял крышку. В строгом порядке там были уложены давние фолианты, тетради, картины, иконы, монеты, ценное оружие, микроскоп, аптечные весы, лекарственная утварь. А сверху белел бумажный лист с надписью: «Моему дорогому ученику-наследнику».

«Ты что-то потерял там?»-услышал я скрипучий голос от порога. Голос молодого аптекаря.

«Нет, - ответил я. - Лучше с умным потерять, чем с дураком найти. Так говаривал ваш отец. Однако, думаю, этот листик разрешите мне забрать. Он адресован мне».

Тот промолчал. Я вышел за ворота, и скрипучий когут- петух махнул мне с крыши жестяным хвостом.

А дальше я шел сквозь ночь, и колючая осенняя морось секла меня в грудь. Шел в новые необетованные края. Как сиротой родился, так сиротой и бреду окольным путем. Да разве я что-то потерял? Зато сколько постиг! И это будет пребывать со мной вечно.

Кому поведаю печаль свою? Этим безголосым горам, что века слушают и молчат? Этим деревьям, что листьями говорят свое и никого не слушают? Этим птицам, тоже не знающим, что такое печаль? Когда устают, то выпадают из ключа молча...

Да не побоимся и мы печали. Познаем ее. Примем ее и дадим ей имя. И полюбим ее. И станет она светлой. Потому что рождаемся мы в темноте, а призваны Светом.

На дороге, по которой почтенный Джеордже ввел меня в свой зеленый мир, я упал на колени и поблагодарил землю, недавно принявшую этого необыкновенного мужа с присущей ему, как цветку аромат, мудростью. И в который уж раз перечитал его заветное письмо.

«Хочу, чтобы ты свыкся с этими уроками, как со своими пятью пальцами:

1. Следуй за светом и сам свет неси.

2. Ничего не бойся. Ничто и никто не сможет уничтожить твою бессмертную душу. И поэтому шагай по жизни свободно, честно и спокойно.

3. Научись радоваться каждому подаренному тебе мгновению. Улыбайся лицом и душой.

4. Приноси радость другим. Будь человечным.

5. Прощай все и всегда. Прощай всем и себе.

С этой ношей дорога по темным берегам была не такой трудной.

На полонине я долго не задержался. Ватагу Йона подарил двух жеребцов и попросил подыскать покупателя на отару. А кобылиц взял с собой. В долине одну поменял на инструменты и двухколесную каруцу-повозку. Запряг в нее ту кобылицу, которая вывезла меня из волошского займища, и на рысях отправился на Банат. Когда вынырнули из лесных чертежей - раскорчованных участков на равнину, дети, точно облако пороши, бросились мне навстречу.

В Корнуцеле я стал на постой в деда Стойки и на следующий день держал совет с громадой - общиной. Просил надел под школу. А пока вырубал заросли ежевики и завозил камень, подоспели деньги, вырученные за отару. Работа ускорилась, после зимы я перешел в новую горенку с сенями. Рядом сооружали просторный класс. Туда осенью я собрал сельскую детвору, чтобы научить читать, писать и считать. На румынского учителя денег не было. Да мы и не хотели румына. Я учил по-нашему, учил задаром.

Лица старших светились радостью, когда босоногая детвора топала в школу. По нашему примеру малые классы начали открывать и в соседних селениях. Я помогал, составлял книги для чтения, покупал бумагу, грифели и молоко для самых бедных. Меня, беспаспортного бродягу в домотканых штанах и шерстяном сардаке, называли паном управляющим. («Пана по голенищам видно», - улыбчиво присказывали банатцы.) Деньги, вырученные за проданную отару, давно закончились, благо, ко мне из Сигота приезжали за лекарствами. Светлая тень почтенного Джеордже достигала меня и тут, на пустынных окраинах Трансильвании.

Во время каникул я косил, плотничал, собирал травы, читал для молодежи книги. Неподалеку от моего жилья кипела белой пеной водомоина, где стирали девки одежонку. Русокосая Юлина, внучка деда Петра Стойки, чаще всех оглядывалась на мое окно. Я знал, кто тайком оставлял у моего порога тарели с черешнями и овсяными калачами. А однажды вечером сквозь шум потока пробилась и песня: Ой Андрей, шутить не смей, Покорись судьбе:

Если мамка будет бить,

Убегу к тебе.

На зеленой верховине

Уж ягодки рдеют.

Я бы целый век постилась

Лишь ради Андрея.

Ой выставлю на окошке

Букетик лилий.

Седлай коня, зови меня,

Милый мой Андрей.

Голос тот струился, словно чистая водица, и разливал во мне реку любви.