Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей

Как-то раз нас водили всей школой в новый кинотеатр на улице Воровского. Он был роскошный, внутри голубой с белым, чуть ли не с мягкими, тоже голубыми сиденьями и спинками стульев.

Мы смотрели фильм «Вратарь» [62]. Возраст в соединении с большой восприимчивостью делали меня беззащитной перед всякой дребеденью, деформирующей душу. Весь этот звон и треск возбуждают и лишают способности размышлять. К счастью, душа хоть мягка, но упруга и имеет способность восстанавливать форму. Но я не знаю, производили ли бы на меня фильмы такое же сильное впечатление, если бы они были без музыки, хотя песенки казались мне неуместными в «Детях капитана Гранта» [63]: музыка музыкой, но зачем они открывают рты и поют? — а Мария Федоровна была настолько несведуща в кино, что не могла поверить, что Роберта играл мальчик: «Это, конечно, женщина» [64].

Был еще фильм про музыкальных вундеркиндов [65]. Вундеркинды вошли тогда в моду, они получали премии на международных конкурсах и прославляли тем страну — например, двенадцатилетний скрипач Буся Гольдштейн [66]. Мария Федоровна при мне рассказывала анекдот, уверенная, что я не пойму: «Я и Буся…» У нас в семье вундеркинды не пользовались уважением: дети-артисты ведут нездоровый образ жизни и ложатся спать не вовремя, и, кроме того, Мария Федоровна несколько раз пересказывала и читала мне рассказ Потапенко «Проклятая слава» [67], в котором идет речь о трагической судьбе скрипача-вундеркинда. Наверно, Владимир Михайлович подпал все-таки под очарование вундеркиндов, потому что купил для Тани и Олега детские балалайку и гитару. Но Таня и Олег не стали музыкантами. Мария Федоровна говорила, что, проходя в кухню, видела в открытую дверь их комнаты, как они колошматили друг друга по головам этими инструментами. Таня принесла гитару ко мне, но у меня никакой музыки не получалось. Зато, иногда просто так, иногда стоя перед зеркалом, я прикладывала гитару к плечу, как вундеркинд из фильма скрипку, и водила по струнам палкой от серсо — мне ведь хотелось славы.

Когда мы с Марией Федоровной посещали театр, то в антракте не ходили в буфет, а Мария Федоровна давала мне съесть принесенное из дома вымытое яблоко. Мы смотрели в филиале Большого театра балет «Аистенок» [68], в котором танцевали дети, а в самом Большом оперу «Евгений Онегин» [69]. Если бы театр и музыка не приводили меня в состояние восторженной радости, я бы, пожалуй, признала, что временами мне было скучно на этой опере: в «Демоне» я не расчленяла музыку, а в «Онегине» силилась ее понять, но не могла. Тогда ли я прочла «Онегина» в первый раз? Мне было трудно читать, но утешало предвкушение еще не доступной мне красоты.

Мама не говорила со мной на политические темы, но один раз сказала: «Единственное, что сделала хорошего советская власть, это в национальном вопросе». Потом мы с ней ходили смотреть фильм «Александр Невский» [70]. Он привел меня в совершенное опьянение. Мы вышли из кино, и я пыталась выразить свой восторг, но мама не была ни весела, ни восхищена, как я, и в ответ на мои слова со вздохом сказала: «Да, национализм».

Во 2-м классе я была по росту седьмая или восьмая с конца, а в 4-м — третья. То, что я маленькая, расстраивало не само по себе, а то, что так легко было оказаться последней, а при возвратном движении на физкультуре я стала бы первой и пришлось бы вести всех, чего я боялась и удивлялась, как совсем маленькая, по плечо мне, Лида Полякова смело шла впереди. Меня нервировало также, что в списке учеников я была почти последней, а в 8-м классе, когда Ярлыков ушел из школы, после меня вписывали только новичков, а учителя, особенно новые, обычно вызывали первого и последнего по списку. Я стеснялась своей короткой фамилии в один слог. Я не представляла себя в другой школе — как оказаться среди незнакомых? Новички мне казались смелыми, самоуверенными и бесчувственными людьми. Мне хотелось ничем не выделяться, не быть предметом никакого внимания, кроме восхищения.

Хорошо, что я училась в школе № 100. Однажды утром прошел по школе слух (и Мария Федоровна все разузнала в учительской), что в школе № 110 девочка, дочь крупного военачальника Яна Гамарника [71], не пришла в школу, потому что ее отец застрелился. С этого началось.

Для меня тюрьма означала не столько лишение свободы (ребенок не знает свободы), сколько истязания всякого рода. Это представление я получила из книг, особенно современных, где пугали пытками, которыми враги угрожали советским людям, не только взрослым, но и детям: «…он поднес раскаленную иглу к глазу девочки: «Ты будешь говорить?»» Я боялась, что, если дойдет до пыток, я не вынесу их и выдам кого-нибудь. Но тюрьма была составной частью жизни того времени. В Немчиновке Марию Федоровну чуть не увели в тюрьму. Владимир Михайлович просидел несколько месяцев в тюрьме. Мария Федоровна кому-то рассказывала, а я слышала, что еще в начале 20-х годов муж сестры Марии Евгеньевны сидел в тюрьме, как дворянин, и когда он передавал домой белье для стирки, оно было в крови. А Елизавета Федоровна рассказывала, что у них, тоже в 20-е годы, несмотря на наличие бабушки-политкаторжанки, был обыск, и ее маленький сын (тот, который потом стал адмиралом) бегал по квартире и кричал: «Уберите меня, а то я скажу что-нибудь лишнее». То, что нельзя «говорить лишнее», я поняла очень рано. Сказать лишнее, даже в шутку, означало погубить и потерять маму и попасть в детский дом. Мама как будто старалась никак не влиять на меня и оберегала от возможных страданий и потрясений, а Мария Федоровна своей подчас глупой, по моему мнению, приверженностью царской России (она, например, уверяла, что мотив, который тогда играли кремлевские куранты, это не Интернационал, а молитва «Коль славен наш Господь в Сионе») отвращала меня от всего дореволюционного. Я радостно следовала тому, чему учили в школе: любила вождей и ненавидела врагов народа. Но во мне произошло раздвоение: я искренно верила тому, чему меня учила школа, и так же искренно была уверена, что сажают, пытают и расстреливают невинных. Мама накупила мне книг по русской и древней истории, и, прочитав одну из книг о Грозном, я неожиданно для себя сказала маме: «Сталин — Иван Грозный, а Ежов — Малюта Скуратов». Мама погрозила мне пальцем и с шутливой угрозой в голосе сказала: «Женька!» Она очень редко употребляла пренебрежительную форму, но я почувствовала, что она довольна мной.

Были процессы, проклятия и отчеты в газетах (по правде сказать, меня уже тогда удивляло, что защитника может назначать обвиняющая сторона). Мария Федоровна восхищалась Бухариным, который вел себя мужественнее других, — по ее мнению, вследствие своего дворянского происхождения [72]. Позднее Мария Федоровна радовалась, что посадили Мейерхольда, которого она считала разрушителем театра. Не одна она, радовались многие (по разным причинам), что убирают ненавистных им людей. А насмешливые люди смеялись над тем, чем полагалось восхищаться: тетя Ида говорила, что станция метро на Арбатской площади похожа на «будку для продажи сельтерской воды», а в школе пели: