Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей

Пока были живы мама, бабушка и сменившая бабушку Мария Федоровна, они в какой-то мере пытались сохранить в доме порядок, для которого нужна уверенность, что покой и достаток будут через неделю, месяц, год, чего не было теперь. Они пытались жить так, как прежде, чтобы не потерять свое достоинство и чтобы я вкусила хоть немного сладости спокойной жизни, о которой, когда она у них была, они не знали, что она спокойная.

Для меня, по рассказам Марии Федоровны, ее жизнь распределялась хронологически не только по городам, где она жила, но и по собакам, которые у нее были: сначала сеттер-лаверак Чайка, умершая от рака, потом фокстерьер Флик, кончивший жизнь тоже как-то трагически. Советскому периоду жизни Марии Федоровны соответствовала дворняжка Крыса.

Елизавета Федоровна говорила, что Мария Федоровна была «первая дама в Мордасове». Елизавета Федоровна была мягче, чем ее родители и сестры, и ее муж говорил ей: «Ты, наверно, «адюльтер»». Я не чувствовала в рассказах Марии Федоровны этой стороны «первой дамы в Мордасове». Как всегда, Мария Федоровна говорила о смешном: о француженке в Моршанске, которая кричала с балкона: «Я не пойду гулять, у меня яичница болит», о грузинском семействе, в котором мать водила сына и дочь (учеников Марии Федоровны, их звали Кот и Кит) по улицам в ошейниках и на поводках, как собак, и т. п. Но и в Тамбове были развлечения: балы, маскарады (на одном из них Мария Федоровна с ее тонкой талией была одета стрекозой), катанье в лодках по реке Цне, любительские спектакли. Мария Федоровна рассказывала про офицеров, присутствие которых украшало провинциальную жизнь, и про какого-то Нила, который бросал песок в стекло ее окна. Позже Елизавета Федоровна говорила: «Я не понимала, что это был за Нил». Потом я прочитала в записной книжке Марии Федоровны, что она подавала в церкви за поминовение души мужа и Нила и отмечала дни их смерти: такого-то числа умер Петр Валентинович, такого-то Нил…

Подруга Марии Федоровны Симонова поступила было в Художественный театр, где ей поручили роль бабы, несущей ведра на коромысле. Станиславский заставил ее выйти на сцену с этими ведрами 48 раз, и Симонова уехала в провинцию. Мария Федоровна говорила, что в ее время актеры и особенно актрисы были презираемы («Вань, смотри, актеры идут». — «Не ругайся, сам хуже будешь»). Когда Симонова бывала в Тамбове, Мария Федоровна принимала ее, когда никого из посторонних не было, и Симонова входила с черного хода. Я не могла не возмущаться строем, при котором это было возможно.

Революция разрушила эту жизнь. Хотя муж Марии Федоровны продолжал работать как работал и до его смерти в 1924 году они жили в том же доме, но за работу он получал то миллионы, на которые ничего нельзя было купить, то коробок спичек. У него было больное сердце. Он умирал в полном сознании: Мария Федоровна говорила, что у него начали холодеть ступни ног, потом колени, так холод дошел до сердца, и он умер. Я уже рассказывала о том, что Мария Федоровна переселилась в Москву, о размерах ее пенсии, о ее воспитанниках. Семьи ее воспитанников были более процветающими, чем наша. Мария Федоровна описывала, как обильно, какими блюдами разговлялся на Пасху отец Тани инженер Невский, непонятно зачем, потому что он не постился. Отец ее воспитанника Андрюши был военный и настолько продвинулся по службе, что получил квартиру в только что построенном доме на улице Горького.

Был еще кто-то загадочный и мне непонятный в жизни Марии Федоровны, уже когда она жила у нас; она упоминала фамилию Федоров, а я потом нашла письмо от него. У мамы был в Ленинграде и приезжал в Москву знакомый переводчик Федоров, может быть, я сливаю два лица в одно? Мне вспоминается, что Мария Федоровна спрашивала у мамы про этого Федорова — с ним ли она переписывалась? Мне этот корреспондент Марии Федоровны представляется священником или очень религиозным человеком — переписка была духовная.

У Зойки Руновой были плохие волосы, светлые, жирные, на проборе виднелась розовая кожа головы. Волосы были заплетены в две косички до плеч, а кожа лица покрыта красноватыми, тоже жирными прыщами; она пила дрожжи, но они не помогали. Лицо у Зойки было чуть одутловатое, а глаза серые и добрые. Зойка была беззлобная.

Зойка жила с матерью, двумя сестрами и братом Вовкой. Отец их бросил, старшая сестра училась в ФЗУ или уже работала, вторая сестра, Вера, была старше нас на класс, второгодница. Мать работала, шила на фабрике. Денег, естественно, у них было страшно мало, и когда Мария Федоровна стала приглашать ее, Зойка ела у нас с огромным удовольствием. Мария Федоровна делала для меня и для Зойки завтраки, которые я приносила в школу, два бутерброда: для Зойки она резала хлеб гораздо толще, чем для меня, а начинка иногда была одинаковая, а иногда более дешевая, чем у меня. После маминой смерти Мария Федоровна продолжала посылать Зойке завтрак, и было видно, что Зойка ждет его. Один раз Мария Федоровна дала мне яблоко и очень хорошую грушу и сказала, что груша — для меня. Но я видела, что Зойка понимает, что ей предназначается фрукт похуже, мне было стыдно, и я спрятала яблоко и грушу за спиной и спросила Зойку, какую руку она выбирает. Ей досталась груша. Дома Мария Федоровна спросила меня, хороша ли была груша, я рассказала, как было, и Мария Федоровна рассердилась, сказала, что она работает для меня (она уже давала уроки музыки), а мне на это наплевать.

Не знаю, почему Руновы учились в нашей школе, они жили далеко, на улице Горького, в квартире из двух комнат. Я была у них несколько раз.

Зойка училась плохо, и Мария Федоровна заставляла ее учить у нас дома уроки. Зойка читала вслух устные задания по нескольку раз, и ей это было не по нутру. Она сказала: «Бабушка у меня в печенках сидит», а я пересказала это Марии Федоровне, что было нехорошо, но мне больше хотелось поделиться неизвестным мне занятным выражением, чем причинить неприятность Зойке. Мария Федоровна сказала Зойке, притворяясь сердитой, что будет сидеть у нее в печенках, пока та не будет хорошо учиться. Зойка почти не рассердилась на меня, что было хуже.

Мы с Зойкой почти не играли так, как я играла с Таней или с девочками на даче. Зойка больше участвовала во взрослых заботах и практических разговорах и впоследствии, когда начались перебои с продуктами (с сахаром прежде всего, но и с дешевыми крупами: пшеном, перловкой и прочими), Зойка или ее родные бегали утром по магазинам и доставали продукты себе и нам. Зойкина мать была нам благодарна за Зойку и старалась сделать что-нибудь приятное. Она попросила прислать маленькую куколку и сшила для нее казавшиеся мне необычайно нарядными ситцевый костюмчик из двух частей, юбки и кофточки, голубой в белую полоску, и чепчик из голубой бумазеи, красиво обметанный и с вышитым, в несколько стежков, красным цветком, не чета тому, что я шила сама. Она заставила Зойку вышить мешочек для носовых платков, «саше», как называла его Таня вслед за тетей Сашей. Марии Федоровне не нравился вышитый рисунок — две головы арлекинов в узких колпаках с пришитыми помпонами из подстриженных ниток, с воротниками вроде детских слюнявчиков — она считала такой рисунок мещанским. Мне тоже он был чужд, но, как говорила мама, «всякое даяние благо, всяк дар совершен» [61]. Мешочек был убран в шкаф с нашим бельем.

Зойка и Вовка ушли из школы после 7-го класса. Их сестра Вера еще раньше стала учиться часовому делу. Я не представляла себе, что можно готовиться к такой обыденной профессии, сама я мечтала о необыкновенной жизни и полагала, что у всех так. Дети, казалось мне, равны и должны быть одинаково настроены в отношении своего будущего. Отделяла ли я реальность от мечтаний? Мне впоследствии казалось удивительным, что со знакомыми мне детьми не случилось ничего необычайного, что их ждала заурядная жизнь и, главное, что они ею довольны. Когда в 6-м классе одна девочка попросила меня написать за нее сочинение «Кем я хочу быть» и сказала, что хочет быть машинисткой, я не поверила своим ушам, мне послышалось «машинистом», и я ее убедила, что в сочинении лучше написать про машиниста, как он мчится на паровозе. Хотя она была слегка озадачена, ей было все равно, и я написала ей сочинение на «хорошо» (чтобы не догадались, что не она писала). Себе же я написала, что буду врачом-хирургом, потому что мне захотелось представить себе операционную, белоснежные халаты, блестящие и острые инструменты и благодетельную власть над жизнью и смертью. Я писала вне всякой связи с действительностью: ведь маму-то оперировали, и ей было плохо.