Воспоминания

Академия продолжала свою деятельность. Штат служащих возрастал. Многие стремились получить хоть какие‑либо занятия в Академии, считая что связь с Академией может служить какой‑то защитой в это тревожное время. Начали поступать рукописи научных трудов, протоколы заседаний. Все это надо было печатать, а бумаги не было и официальные просьбы дать Академии бумагу кончались ничем. Тут помог случай. Встретил я на Фундуклеевской улице моего бывшего ученика Киевского Политехникума И. Р. Гольдмерштейна. Это был хороший ученик. Он окончил Институт уже после моего увольнения. Поступил на службу в какую‑то строительную контору, а потом сделался подрядчиком. Он, как видно, сохранил ко мне, как к бывшему учителю, добрые чувства и время от времени давал о себе знать. Помню он посетил нас на даче в Финляндии в 1916 году. С продуктами тогда уже было очень трудно, а он привез нам из Петербурга массу вкусных вещей, о которых мы уже давно забыли и мечтать. То же случилось и в 1917 году. Он нас как‑то разыскал на уединенном Крымском берегу и опять привез кучу подарков. Рассказывал о своих делах, о каких‑то постройках, которые он делал для царского правительства, а теперь, как видно, продолжал работу уже с большевиками.

Я рассказал о делах Академии, упомянув и о трудностях с получением бумаги для академических изданий. Он вызвался мне помочь и мы отправились в одно из большевистских учреждений. Там переговоры вел Гольдмерштейн, я только присутствовал и слушал. Все служащие сидели за письменными столами в шапках. Должно быть это были евреи и приверженность к коммунизму не мешала им выполнять правила еврейской религии. Переговоры Гольдмерштейна скоро кончились и он мне сообщил, что бумагу Академия получит. Действительно, мы ее через несколько дней получили.

Деловые таланты Гольдмерштейна помогали мне и позже.

Летом 1919 года пошли слухи о движении на Украину Добровольческой Армии. Большевики видимо нервничали. Заработала «Чека». Ходили разные слухи об ужасах, творящихся в застенках этого учреждения. Однажды утром прибежала к нам взволнованная жена Гарфа и сообщила, что ночью арестовали ее мужа и увезли неизвестно куда. Время было опасное. Нужно было действовать немедленно. Я решил идти к премьеру. Он принял меня без задержки. Выслушал мои объяснения о том, что Гарф выдающийся инженер, никакой политикой не занимается и не может представлять никакой опасности для коммунистической власти. Премьер внимательно все выслушал, сделал какие‑то заметки и обещал выяснить дело. Я вышел обнадеженным. Рассказал все жене Гарфа. Начали ждать. Время шло, о Гарфе ничего не было слышно. Случай ускорил все дело. Как‑то иду по Фундуклеевской улице и встречаю Козьмина в военной форме с красным бантом. Козьмин состоял преподавателем Киевского Политехнического Института примерно в то же время, как и я начинал там мою профессорскую деятельность. Позже он был уволен из Института за какие‑то недочеты в финансах Институтских мастерских, которыми он заведывал. Он переселился в Петербург и занялся там изданием журнала «Мельник». Иногда заходил к нам. Для меня он был мало интересен, но дети встречали его с восторгом — он был большой мастер рассказывать детские истории и показывать фокусы. После большевистского переворота он стал ярым коммунистом.

При встрече на Фундуклеевской улице он рассказал, что теперь заведует снабжением Юго-Западного фронта большевистской армии. Очевидно, он делал у коммунистов большую карьеру и я решил это обстоятельство использовать. Рассказал ему об аресте Гарфа, которого он когда‑то знал, и просил о помощи. Он сразу согласился и мы направились в какое‑то большевистское учреждение, помещавшееся в подвальном этаже Первой Гимназии. С нами говорил молодой еврей, почти мальчик. Козьмин назвал ему себя и меня и объяснил ему, что мы зашли к нему по делу Гарфа, которого мы оба хорошо знаем и можем поручиться, что он ничего против «Партии» не предпримет. Большевик взял телефон и начал разговор с кем то третьим. Он назвал наши имена и объяснил, что мы оба за Гарфа ручаемся. Мы не знали, что отвечали с другого конца, но после короткого разговора наш большевик положил трубку и сообщил нам, что Гарф будет освобожден. Чего не мог сделать премьер, сделал в пять минут молодой человек в подвальном этаже Первой Гимназии.

В тот же день мы услышали, что Гарф освобожден, а на другой день он мне рассказывал о своем приключении. Он сидел в общей камере. Там было довольно много заключенных, но каких‑либо заметных лиц не было. Сидели мелкие спекулянты, укрыватели разных товаров и просто мелкие жулики. Некоторых вызывали для допроса, с которого обычно не возвращались. Очевидно шла быстрая расправа.

Еще в самом начале деятельности Академии я заявил моим коллегам, что в связи с организацией Института Механики было бы желательно осмотреть соответствующие институты в Западной Европе и Соединенных Штатах. Но то было беспокойное время и решили вопрос пока отложить. Когда, уже при большевиках, выяснилось, что правительство довольно щедро снабжает Академию деньгами, я вновь поставил вопрос о командировке. Собрание отнеслось к моему предложению сочувственно и ассигновало на мою командировку пятьдесят тысяч карбованцев. Но что можно было предпринять с этими деньгами? За пределами Украины карбованцев никто не принимал. Я опять обратился к премьеру и рассказал ему о моих планах поездки и о затруднениях с деньгами. Премьер выказал большой интерес к моему плану, сейчас же распорядился об изготовлении для меня заграничного паспорта и о размене моих карбованцев на иностранную валюту.

Только позже я понял, почему премьер так заинтересовался моим планом. Уже когда я жил в Америке, меня там посетил мой школьный товарищ физик Иоффе. Он рассказал, что коммунисты приставили к нему «секретаря», который следил за всеми его передвижениями, а также выполнял другие поручения партии. Очевидно, было намерение и ко мне приставить «секретаря». Тогда большевистским агентам было не легко проникать в Европу и положение «секретаря» облегчало дело.

Возвращаюсь к моему плану. Дело с банком обстояло хуже — там не нашлось никаких иностранных денег кроме австрийских крон, а кроны, после падения австрийской монархии, казались не лучше наших карбованцев. Все же я предпочел кроны и после оказалось, что я не ошибся — кроны, хотя и по низкому курсу, можно было разменивать в Западно-Европейских странах.

В конце июля услышали мы, что Добровольческая Армия заняла Харьков. Освобождение от большевиков приближалось и к нам. Потом узнали, что большевики начали вывозить из Киева офицеров запаса. Сейчас же после прихода в Киев большевики организовали перепись офицеров и у меня тогда же встал вопрос, являться ли мне на эту перепись? Как профессор я освобождался от всяких призывов, но как прапорщик запаса должен был заявлять в канцелярию воинского начальника о всех переменах своего адреса и эти сведения большевики могли иметь в захваченной ими канцелярии воинского начальника. На перепись я тогда явился и теперь, уходя из Киева, большевики могли бы меня забрать. Я решил «скрыться». Попросил в Академии выдать мне удостоверение, что получил отпуск для поездки заграницу и что премьером выдан мне заграничный паспорт. Копию этого удостоверения я оставил жене, а с подлинником и заграничным паспортом отправился к знакомым, жившим в уединенном месте в 30-ти верстах от Киева вблизи Ковельской железной дороги. Когда‑то эти знакомые имели там имение, но крестьяне имение уже поделили и оставили владельцам только дом с небольшим участком земли.

В доме, кроме хозяев, я застал целую группу людей, имевших основание скрываться от большевиков. Пришел я не с пустыми руками, принес несколько фунтов сахару, которые передал в общее пользование — жили коммуной. Мы не оставались праздными, нашли работу. На земле хозяйки поспела пшеница и мы занялись ее уборкой. Я оказался единственным «косарем». Умение владеть косой, приобретенное в юности, теперь пригодилось. Я косил — остальные сгребали и вязали снопы. Так прожили мы с неделю. Меня посетил сын — принес смену белья и записку от жены. Жена писала, что к нам на киевскую квартиру являлся офицер, спрашивал обо мне. Жена сказала, что я уехал и показала оставленные ей документы. Офицер этим удовлетворился и ушел.