Записки жандармского штаб-офицера эпохи Николая I

Приехал к татарам; опять принялся я за красноречие и людям побогаче нарисовал картину страшных лишений — при ослушании и спокойного довольствия с женами — при покорности, и более убедил тем, что я сделаю их начальниками, а работать будут простые татары, которые привыкли повиноваться им, как мурзам. Пил с ними чай, они верили, что я их друг и стою за них. Князя и власть его представил могуществом от земли до неба. Согласились, но болтал с ними до полночи.

Немедля послал жандарма к князю и просил его приехать до полдня, чтобы в тот же день окончить запашку.

Утром собрались татары с сохами, боронами и с лукошками через плечо с зерном для посева. Ловко настращал князем; татары говорили, что надеются на мою защиту, не то — лучше бежать. Научил рабочих стать на колени около орудий, а как подъедет князь, то поклониться в землю, а подойдет, то говорить: «Помилуйте, ваше сиятельство!»

Вижу, далеко по степи несется князь в коляске шестерней; ближе — вижу, с ним сидит Бестужев, меня так и передернуло.

Я полагал, что князь по моей просьбе простит татар и на этой радости скорей отправится парадом сам на поле, чтобы при себе сделать как-нибудь посев.

Встреча князя была как по писаному; татары просили: «Помилуй, ваше сиятельство!» Я кланялся и просил за татар; князь, улыбаясь неожиданному фарсу, простил татар. Но вместо того, чтобы при себе сделать запашку, князь приказал Бестужеву распорядиться. Я внутренно бесился и жалел, зачем я поехал.

Бестужев в мундире, с шпажонкой, суетливо и радостно повел рабочих, мы с князем ушли в дом. Я сердился и почти не отвечал князю. Немного погодя мой Абрешитка подмигнул мне, я вышел; он доложил, что все рабочие с явным недовольством, даже руганью разошлись по домам. Я не сказал князю, но под видом духоты предложил прогуляться. Только вышли за ворота, смотрю и едва верю глазам: около недалекой мечети татарин сидит верхом на белой лошади, с сохою на боку; по правую сторону уцепился за повод узды Бестужев и тянет лошадь направо, а татарин спокойно дергает левый повод; лошадь, слушая хозяина, рысцой бегает кругом мечети; Бестужев, придерживая путающуюся шпажонку, вприпрыжку бежит наравне с лошадью. Я едва не расхохотался, но, заметив, что князь близорук, я притворился, что не могу рассмотреть какого-то движения около мечети. Князь в лорнет рассмотрел, хохотал и сказал:

— Вот глупейший скандал! Прикажите Бестужеву прийти сюда!

Бестужев, едва переводя дух, мог только сказать:

— Татары разбежались.

Князь сердито сказал:

— Кроме одного на белой лошади.

Князь обратился ко мне:

— Что теперь делать?

— Ничего. Заставить их нельзя. Разве Бестужев, а я не могу.

— Но, однако, что же делать далее?

— Дело испорчено, а было направлено хорошо; теперь что вы прикажете делать?

Князь подал мне руку и сказал:

— Ошибка моя, я полагал более способности в Бестужеве; я должен был положиться на вашу опытность.

Это было при Бестужеве; вижу — наша взяла, надо пользоваться.

— Ваше сиятельство, неопытность — не преступление, о г. Бестужеве узнаете, что он — настоящая причина ослушания этих бедных людей. (Статский советник хоть бы слово.)

— Охотно вам верю, я видел опыт его неловкости.

— Еще повторю, неловкость — не преступление, узнаете со временем.

— Я не спорю с вами, но что нам делать далее?

Я подумал: ага, просишь прощения и поделом тебе, ну-ка, придумай сам, что тебе делать:

— Поедемте далее, в шести верстах село Бездна, это главная квартира бунта, там и были арестованы удельные. За успех не ручаюсь, но желал бы поменьше показывать удельных.

— Мы прикажем приехать им ночью и вовсе не выходить из дома.

Приехали в Бездну, народу полны улицы; остановились в доме богатого татарина, огромный крытый двор полон народа. Князь вышел на заднюю галерею и сказал, что его послал государь с повелением, чтобы они повиновались.

Загалдели татары все вдруг. Абрешитка перевел, что сердятся и не хотят повиноваться. Князь приказал мне переписать всех имена и фамилии. Я пошел в средину толпы; знакомые татары смеются и говорят: «Здравствуй, бачка, как живешь?» Кого не спрошу, как зовут — либо молчит, либо отвечает: «Не знаю». Я доложил князю.

— Что же теперь делать?

— Подождите до завтра, я что-нибудь сделаю ночью.

Моим приятелям-татарам приказал прислать кур, яиц, уток, масла, все принесли; взялся готовить лакей князя. После чая я ушел к мулле, там собрались мои друзья. Не буду передавать долгих толков, трудно было смягчить отвращение их к удельным. Успокаивал их тем только, что остаюсь защитником их и что я их друг. Кончилось тем, что мне удалась опять штука: я обещал назначить их — кого старшиной, кого ревизором, распорядителем, надзирателем и проч., составил огромный штат честолюбивых татар, поманил могущими быть медалями. Согласились, но просили побить их при народе, потому что весь народ присягал не слушаться. Ну, за наказанием дело не станет.

С вечера послал нарочного в Симбирск с приказанием прислать на подводах 40 солдат с боевыми зарядами, солдат назначить из поляков — это были отличные молодцы-мародеры. Приказал быть 10-ти жандармам без коней.

Приехали команды. Татар собралось очень много. Я, будто случайно, взял из толпы согласившихся со мною ночью, назначил им должности. Первый — старшина — отказался повиноваться. Я крикнул: «Фухтеля [214]!» Два жандарма обнаженными саблями весьма неосторожно ударили раз пять, упал на колени побитый; следующим по два фухтеля, покорились и говорили толпе со слезами в свое оправдание. Ружья заряжены при толпе (выстрелили бы? — не ручаюсь). Каждому битому чиновник дал по два солдата и на ответ чиновника приказал привезти сохи, бороны, сеяльницы. Чрез Абрешитку объявил толпе, что за ослушание не только буду стрелять, но сожгу их дома с женами.

Привели рабочих более, чем нужно. Объявил всем, что если не простит князь, то все сгниют в тюрьмах. Приказал жандармам поставить всех на колени, а мулле приказал читать молитвы, чтобы князь простил.

Прихожу к князю — он приготовился к катастрофе: пистолеты заряжены, шашка, сабля острые вынуты из ножен. Князю сказали о прибытии команд, но он, проученный уже, не мешал мне, да и не знал, что я делаю. Я пригласил князя прощать и условился — не прощать, пока не поручусь. Попросил его надеть звезды.

Подошел князь: «На караул!» Барабанщик с дроби сбился на генерал-марш. Я просил простить татар, князь гневался; я просил, просили татары. Князь объявил, что он не может верить ослушникам, и спросил меня, могу ли я поручиться за них? Я спросил татар, не выдадут ли они меня?

— Ручись, бачка, не выдам.

Князь простил, я представил мною испеченный штаб чиновников. Князь утвердил. Тут же, с места, отправились парадно на поле, сделали никуда не годную запашку. Богатых татар спросил: «Что лучше — в тюрьму или наказать розгами?» Те, переговорив с массой, в один голос отвечали: «Розгами!» Близко был исправник, приказал ему дать всем по 100 розог, но за то князь дал слово татар более не трогать, и татары счастливы и совершенно успокоились.

Я просил князя ночевать, чтобы узнали татары во всех деревнях. Князь много благодарил меня, завидовал моему характеру, что из серьезного дела я умею сделать фарс. Я вышел на первый план, а Бестужев стушевался.

Проехали мы все уезды, были во всех татарских деревнях, проделали фарс легче, чем в Бездне. Всем татарам, для спокойствия их, я назначил по 100 розог с тем, что не пойдут в тюрьму, а исправники, исполняя наказание, взяли по полтиннику, о чем я узнал после. В Курмыше [215] я так напугал князем старика Ахуна [216] (глава магометанского духовенства), что мы боялись, чтобы он не умер.

Осматривали по пути корабельные леса, ничего подобного и видеть нельзя: дубы — 2, 3 аршина в диаметре, стоят густо, сплошь. Один дуб под названием матка был около 4-х аршин диаметра. Дуб, упавший от старости, пастухи выжгли больше половины, в эту арку я прошел в султане и не задел. Лашманы, чтобы вывезти дуб на пристань, в особые для того сани запрягают до 150 лошадей. Двинуть с места мало 200 человек, и бьются не один день. Я видел новый двухэтажный амбар: дуб направился на амбар и стер его, перешедши через. 270 тысяч десятин такого леса Перовский хотел приобрести в удел, лишив флот. Лес стоил иного маленького государства, но пока я был в Симбирске — отстаивал, а Перовский — гневался.