Записки жандармского штаб-офицера эпохи Николая I

Жиркевич скоро отдал мне визит, и опять странность — пешком, тогда как в Симбирске и мещане не ходили, а ездили; я не сказался дома; на карточке просто: «Иван Степанович Жиркевич».

Зашел к Жиркевичу вечером — читает и подписывает бумаги; около стоит правитель канцелярии Раев. Жиркевич отпустил Раева, сказав: «Я бумаги к вам пришлю». Ну, думаю, теперь разговоримся. Жиркевич все в форменном застегнутом сюртуке, был очень вежлив, говорил о погоде, местоположении города — сухая [материя] [201]! Я коснулся было общественной жизни, что дворяне любят веселиться и привыкли, чтоб участвовал с ними губернатор. Он отвечал, что как обделается с делами, то и он не прочь разделить общее удовольствие. Но так и не обделался! Я рассказал какой-то анекдот, думая сорвать улыбку — рассказ мой прошел мимо! Видаясь по разным случаям с Жиркевичем, я всегда заставал его за бумагами и составил о нем себе понятие, что это человек дела. Он всегда был как-то сдержан, очень вежлив, но малейшая несправедливость, плутовство по делам — выводили его из себя; вспылив, он уже не знал границ гнева. Много ходило рассказов по городу, как он, забывшись, гнался до крыльца за советником. Мошенники для него теряли личность, но зато и боялись его чиновники!

Жиркевича полюбить очень трудно, но нельзя было не почитать его, нельзя было не уважать честной его деятельности, его бескорыстия; он отдался весь, без остатка, полезному служебному труду. Жиркевич был ходячий закон. Узнавши его, я готов был поклоняться ему, но, к сожалению, видел, что он не по дому пришелся в Симбирске. Мои сношения с ним были прекрасны, но сухи и немного скучны, [прозаичны для моего веселонравия.]

Я заговаривал с дворянами, как бы губернатора завлечь в общество? Мне отвечали: «Зачем? Он приезжий, должен сам искать нас; не хочет, пусть будет губернатором, мы ему не мешаем и не нуждаемся в нем».

На последних выборах губернский предводитель князь Баратаев, прослужив предводителем, если не ошибаюсь, лет 18, отказался: на него сильно подействовала рассказанная история, он заболел от огорчения.

Вместо князя Баратаева выбрали отставного генерал-майора Бестужева; он был старый холостяк, веселонравный, часто впадал в роль буффа [202]. [С добрым толстяком я и прежде был хорошим приятелем, а как стал он губернским предводителем, мы подружились, и пока я не был женат, он, приезжая из деревни, всегда жил у меня. Может быть, пустяковый случай выразит немного его веселый характер. Приехал к нему в отпуск только что выпущенный из артиллерийского училища родной племянник С., которого Бестужев любил как родного сына — молодой человек прекрасно учился и достоин был любви, был красив и похож на дядю. Нельзя не заметить, что юноша за обедом не ест кислого, острого. Дядя в другой комнате к допросу племянника; слышу: сердится, бранит дядя. Оказалось, племянник болеет болезнью прапорщика, дядя сердится не за болезнь, а за то, что он с первого же дня не доставил ему случая быть молодцом. Сейчас доктора Лапчинского, лекарства прописаны на имя дяди, который с рецептами и лекарствами — по всем родным и знакомым, особенно старым кузинам, по секрету, но с гордостью признается, что сшалил и попался; это было так комично, что все общество хохотало. Дядя считал за [это] многим обязан племяннику.]

Почитал я Жиркевича и очень любил Бестужева, но вот случай, поставивший меня в затруднение: были парадные похороны уважаемой особы; летний день превосходный, весь город высыпал проводить гроб в монастырь. В Симбирске в общем употреблении: на длинных, тонких дрогах устроены очень низко дрожки, на них могут сесть семь, восемь человек. На таких дрожках, или городовом тарантасе, сели Жиркевич, Бестужев и я — между ними посредине. Народ толпился около важных лиц. Надобно рассказать бывший перед тем случай. Был архитектор и в то же время небольшой помещик Симбирска. Какая-то казенная постройка или починка поручена архитектору; обыкновенно: смета, справные цены. Архитектор не рассчитал, что ему придется иметь дело с Жиркевичем. Обычная уверенность специалистов — что там смыслит губернатор! Жиркевич сразу поймал не на одной плутне, и еще бы ничего, но архитектор заспорил; Жиркевич вспылил, вышел из себя, и архитектор действием вылетел из кабинета и из дома. Архитектор, как помещик, принес жалобу губернскому предводителю. Сначала мы ехали почти молча, Бестужев очень скромно сказал:

— Ваше превосходительство, вы на днях очень неосторожно выгнали здешнего помещика.

— Кого это?

— Архитектора.

— Он мошенник, вор.

— Этот мошенник все-таки дворянин, помещик, так нельзя поступать.

— Мошенник, вор — не имеет звания, я выгнал подлеца и выгоню всякого вора.

— Если так будете поступать с дворянами, то к вам придут все дворяне!

— Я прикажу баталиону выгнать их!

Вижу, закипел Жиркевич, дошло до крупного, народ окружает плотно; я решился войти в свои права, и, несмотря ни на которого, сказал: «Ваши превосходительства, господин губернатор и господин губернский предводитель! На основании секретной инструкции, высочайше утвержденной, прошу прекратить разговор, унижающий главные власти; здесь не место, вас окружает народ!»

Замолчали оба мои приятели и молча доехали до могилы. После с обоими я не коснулся этого случая.

Честный и ретиво-трудолюбивый Жиркевич не мог понравиться симбирскому дворянству, которое было гордо, богато, независимо и дружно. Дворяне привыкли видеть в губернаторе члена общества, не мешая ему быть губернатором. Жиркевич не мог отделиться от службы; как он для общества, так и оно для него не существовали.

Весьма часто я писал шефу, что Жиркевич феномен между губернаторами, но в Симбирске он пришелся не по дому. Писал, что Жиркевича достанет управлять тремя губерниями, стоял за его благородную честность, неутомимость, но, как губернатор, в Симбирске он совершенно [вреден для] [203] дворянства, которое может уважать губернатора, но когда он стоит во главе общества и делит с ним удовольствия. [Как ни жаль для службы лишиться Жиркевича, но необходимо для общей пользы избалованного, но благородно преданного государю дворянства симбирского.]

Хлопотавши с Загряжским, потом женился, я потерял из вида дела по удельным имениям; доходили до меня слухи о неудовольствиях на удельное управление, но полагал — дело новое, еще не освоилось, не надо мешать, обойдется. Лишь только я хотел пощупать осторожно, что делает удельная контора [204], как является ко мне лучший мой унтер-офицер Баракин, посланный мною в уезд, и рассказывает, «что в татарской деревне Бездне удельных чиновников с управляющим Бестужевым татары засадили в пустую избу и заколотили под арест. Татар набралось множество из других деревень, все верхами, скачут по полю с ножами и кистенями, бормочут по-своему; я в соседнем русском селе дождался ночи и тихим манером освободил чиновников».

— За что татары арестовали удельных?

— Ничего не знаю.

[Молодец, умница, спасибо!]

Я к Жиркевичу, ему только что донес исправник; явился удельный управляющий и говорит об ужасном бунте. От какой причины бунт — покрыто мраком неизвестности. Я спросил Жиркевича, что он намерен делать?

— Поеду, прочитаю закон.

— Татары не понимают русского языка, не послушают.

— Тогда приведу войска.

— Какие?

— Здешний баталион.

— В баталионе 300 человек, но не наберется здоровых и 100 человек, остальные калеки, а ружей кой-как годных с замками не найдется и 50-ти, что же вы можете с этой армией?

— Исполню закон.

— Но вы знаете, что это не только бесполезно, но вредно тем, что татары раз испытают бессилие воинской команды, тогда нужна будет против них армия, ведь татар 40 тысяч!

— Что же делать, я должен исполнить закон.