Улица генералов. Попытка мемуаров

Кстати, «о птичках». Воспользуюсь случаем и расскажу одну историю, имеющую некоторое отношение к смещению времен.

В октябре 1965 года, после публикации в «Юности» моего романа «История одной компании», я устроил банкет для редакции в ресторане Дома кино. И не потому, что получил кучу денег, а потому, что догадывался: мой новый роман ничего, кроме синяков и шишек, «Юности» не принесет. Приглашенные начинают собираться в зале, оживленный гул голосов… Вдруг возникает Евтушенко — тогдашний член редколлегии «Юности» — и трагическим шепотом (какой он великолепный актер!) мне сообщает: «Толя, я привел с собой Бродского. Его только что выпустили из ссылки. Он умирает с голоду. Разреши ему тут посидеть и поесть». Я сказал — ради бога, никаких проблем. «А Полевой не будет возражать?» — спросил Евтушенко, испытующе глядя на меня. Я сказал, что на банкете я хозяин и мои гости — это мои гости. Я поздоровался с Бродским, посадил его рядом с Евтушенко, и дальше он как-то выпал из поля моего зрения. Ибо для гостей, надеюсь, банкет был праздником, а для меня — мероприятием: по традиции, я должен был произнести тост, развернутый и проникновенный, за каждого человека в редакции, начиная с главных — Полевого и Преображенского — и кончая секретаршей-машинисткой, чтоб никто не обиделся, — не меньше двадцати спичей. Как написал бы Катаев:

«Сколько было выпито, сколько было выпито!»

Через много-много лет запоздалый отклик на этот банкет я услышал от Эллендеи Проффер, американской издательницы Бродского: «Бродский мне рассказывал, что однажды случайно оказался с тобой за одним столом и ты вел себя очень странно. Предлагал выпить то за Полевого, то за Преображенского…»

Что называется, поэтическое видение мира.

Думаю, еще через много лет поклонники Бродского, а его сейчас в России обожествляют, с возмущением воскликнут: «Гладилин претендует, что сидел за одним столом с самим Бродским!»

Однако вернемся к Катаеву. «Новый мир» продолжал регулярно публиковать новые повести Катаева, которые в Москве уже не вызывали такой агрессивной реакции, как «Алмазный мой венец», а скажем так — кисло-сладкую улыбку (хотя, помнится, после «Уже написан Вертер» страсти опять разгорелись). И каждый раз рупор империализма «Свобода» одобрительно отзывалась о советском классике. Но теперь, чтоб избежать упрека в субъективности, я приглашал к микрофону Некрасова, и мы вместе анализировали творчество Катаева. Некрасов был более строг к его политическим эскападам — дескать, уважаемый Валентин Петрович, я тоже, как и вы, состоял в партии, верил в революцию и советскую власть, все же сколько лет прошло, пора бы что-нибудь понять! И каждую нашу «Беседу у микрофона» мы, не сговариваясь, заканчивали так: «Катаев в первую очередь Мастер. Давайте сначала научимся писать, как он, а уж потом будем критиковать».

Иногда я думал: имеем ли мы вообще право трогать Катаева? Он — чудом уцелевший осколок иной эпохи, со своей системой ценностей, и ему отказаться от этого — означало отказаться от собственной жизни. Ведь большинство его друзей, его современников — гордость нашей литературы, — как и Катаев, приняли революцию, участвовали, как говорится, в процессе, ну а потом, ну а потом… Как написал бы сам Катаев, после отступа, с новой строчки, цитируя автора двухтысячелетней давности:

«Не судите, да не судимы будете!»

В конце 89-го года, в разгар перестройки, я на неделю приехал в Москву. Поездка была неофициальной, я старался нигде не появляться, но Паша Катаев, сын Валентина Петровича, убедил меня, что я должен, просто обязан навестить Эстер. Переделкинская дача с развалившимся забором, куда я когда-то, как в роскошную барскую усадьбу, привозил молодежные компании во главе то с Булатом Окуджавой, то с Мариной Влади, а Катаев разжигал на лужайке костер и веселился вместе с нами, — так вот, теперь эта дача показалась мне убогой и невзрачной. И не было хозяина… А в остальном — Эстер по-прежнему нянчила маленькую девочку (правнучку) и радушно пригласила за стол. О чем можно поговорить за полчаса, когда не виделись столько лет? Катаев бы написал:

«О пустяках, о пустяках…»

В порядке информации, что ли, я сообщил, что откликался на каждую катаевскую книгу, садился к микрофону…

— Знаете, Толя, — ответила Эстер, — когда объявлялась ваша передача, посвященная ему, Валя вечером отключал телефон, закрывал на ключ дверь, зашторивал окна, и мы слушали радио.

В гостях у Эренбурга

В своей книге «Люди, годы, жизнь», ставшей в шестидесятые годы не только очень известной, но, скажем так, событийной, Илья Эренбург написал: «Не так давно один молодой писатель, тридцать второго года рождения, меня спросил: „Илья Григорьевич, а почему вас не посадили в 37-м году?“»

Если б не закончился век книги, длившейся и так четыре столетия, если бы литература продолжала интересовать людей, как раньше (и если б не растаял прошлогодний снег), то наверняка нашелся бы литературовед с наклонностями Шерлока Холмса, который решился бы установить, кто именно задал уважаемому мэтру такой вопрос, а заодно на материалах этого расследования опубликовать статью в толстом журнале и защитить кандидатскую или докторскую. Писали же умные люди в былые годы диссертации на тему: «Игра междометий и предлогов в поэзии N…», и ничего, получали ученые степени.

В данном случае нашему Шерлоку Холмсу предстояла бы действительно тяжелая и кропотливая работа: найти свидетелей события, о котором, естественно, нигде в газетах не писали, и в мемуарах оно тоже не отражено. Последние годы своей жизни Илья Григорьевич, кроме заграничных поездок по делам защиты мира и обязательных сидений в президиуме на писательских съездах, с собратьями по перу старался не общаться, жил как затворник у себя на даче и отдавал все силы писанию книги «Люди, годы, жизнь», видимо, понимая, что времени у него осталось немного. Но если наш литературовед обладал бы действительно талантом Шерлока Холмса, то он бы раскопал (может быть, в записях личной секретарши Эренбурга), что осенью 1961 года на дачу по приглашению Ильи Григорьевича приехали четверо молодых писателей: Василий Аксенов, Анатолий Гладилин, Юрий Казаков, Эдуард Шим — и Эренбург с ними провел почти полдня и угощал ужином. Дальше определить имя — дело техники. Юрий Казаков — 29-го года рождения, про Шима точно не помню, но он возраста Казакова, Гладилин родился в 35-м году, значит, молодой писатель, задавший провокационный вопрос, — Аксенов. Статья вызвала бы некий ажиотаж в литературных кругах, литературовед получил бы заслуженную степень, и чудовищная ошибка навечно осталась бы в анналах истории.

Дело в том, что Илья Эренбург, как добросовестный мемуарист, наверняка заглянул в писательский справочник, дабы установить год рождения своих собеседников, а потом малость запамятовал и приписал мне возраст Аксенова. Ибо, дамы и господа, Василий Павлович Аксенов в молодости бывал дерзок, однако приличия, особенно с уважаемыми людьми, всегда соблюдал. А такой наглый вопрос мог задать Эренбургу только ваш покорный слуга.

Тут, по идее, мне надо сразу приступить к рассказу о нашей встрече с Эренбургом, однако — фигу, в нашей стране нормальные герои всегда идут в обход, а я обычно — и в обход, и огородами. Так что наберитесь терпения.

Вот я упомянул писательский справочник. Что это такое? После того как Максим Горький создал Союз советских писателей, думаю, именно тогда появился первый вариант этого справочника, в котором по алфавиту давалась краткая справка на каждого члена Союза: фамилия, имя, отчество, национальность, год рождения, адрес местожительства, жанр, в котором писатель работает, телефон служебный и домашний. Я никогда первый вариант справочника в руках не держал, но полагаю, что книжонка была весьма тощей, а если посмотреть внимательно на адреса, то получалось, что писатели жили в основном в Москве, Ленинграде и Киеве.

Сталина такое положение дел вполне устраивало («Нэ-ту у мэня других писатэлей»), А вот Хрущева — нет. После венгерской революции, инициатором которой был будапештский Клуб писателей имени Кошута, Никита Сергеевич испугался: вдруг нечто подобное произойдет в Москве! Тем более что московские писатели кое-какие вольности уже себе напозволяли. И вот в противовес Москве срочно был создан Российский союз писателей. А в каждой области — свой областной писательский союз. А может, Никита, поняв, что не в силах перегнать Америку по мясу и молоку, решил перегнать ее по количеству писателей. Если в Москве или Ленинграде надо было издать как минимум две книги и лишь тогда с тобой начинали разговаривать в приемной комиссии, то в областях и союзных республиках принимали в Союз писателей за стихотворение, опубликованное в районной газете. Сейчас звучит как анекдот, но это чистой воды правда: не я один читал доклад председателя тульской писательской организации, в котором тот хвастался успехами: дескать, до революции в Тульской области жил один писатель, а ныне — двадцать шесть. Правда, докладчик не уточнял, что дореволюционный сирота-писатель проживал в Ясной Поляне…