Книга масок

Необходимо отметить, что внешняя деятельность Вайета значительно превосходит то, что составляет работу его духа. Он никогда не мог бы стать одним из тех плодовитых писателей, которые, закончив определенное произведение, беззаботно приступают, объятые исключительной любовью, к задуманному новому. Вайет обладает способностью целыми годами отдаваться одной какой-нибудь идее, одному какому-нибудь делу. Он принадлежит к числу тех, которые не спешат поставить точку, боясь всякого нового труда. Есть люди, которые пугаются всякой инициативы и любят все непрерывное. Это большое достоинство, большая сила. Терпение Флобера непостижимо для тех, кто живет среди бурного движения идей. Беспокойная натура Бальзака раздражает всякий ум, склонный к методичности.

Альфред Вайет принадлежит к школе Флобера.

Наблюдать жизнь издалека, не принимая непосредственного участия в борьбе различных интересов, как бы из плоскости других расовых начал, – первое правило писателя-реалиста. Он не должен вкладывать страстей в свои картины. Флобер следил за жизнью с необыкновенною тщательностью. Черты личных настроений, которые мы открываем за фразами, имеющими у него всегда ораторский оттенок, не что иное, как след субъективности, бессознательно оставленный в глубоко продуманном произведении. В единственном романе Вайета тоже улавливаются – то тут, то там – оттенки известной индивидуальности: как Робинзон, мы догадываемся по ним, что здесь творил человек определенного склада. Но тем не менее «Le Vierge» [186] – роман чрезвычайно объективный. Он принадлежит к числу тех произведений, которые запечатлены полным сознанием бесполезности всего на свете. Не отрицая общественной деятельности, сознание это нисколько не препятствует работе ума. Наоборот, оно дает возможность сосредоточить мысль в одном направлении, отбросить все прочие перспективы, потому что, говоря по существу, все пути имеют одну и ту же ценность, все являются тропами, ведущими к Небытию.

И вот, уединившись, мы начинаем анатомировать господина Babylas – при элементарной психологии героя работа необыкновенно трудная. Действительно, Babylas это символ жизни, в которой нет никакой жизни. Это существо, с которым никогда не происходит ничего экстраординарного. Все его бытие окружено, так сказать, флюидами, которые почти не пропускают толчков или смягчают их. Ему не удается ничто. Но он и не предпринимает ничего. Прирожденный неудачник, он мало страдает и мало радуется. Он любит сидеть «в позе маленькой девочки, скучающей во время обедни». Изменяясь с годами, он остается одним и тем же в своих потребностях. Едва достигнув зрелого возраста, он умирает. Умирает молодым, каким-то вечным стариком, никогда не испытавшим, несмотря на борьбу с болезненной застенчивостью, разницу полов. Babylas не только средний человек в серенькой, скромной обстановке. Нет, это полное ничтожество, остановившееся в своем развитии.

В нем много смешных сторон: это какой-то недоносок, гном. С рождения у него не было никаких волос. У него нет бороды. Он прикрывает париком свой череп, едва обросший пушком. Однако, это не идиот, не рахитик: это просто манекен.

Кажется чудом, что автору удалось вдохнуть жизнь в существо, так мало к ней приспособленное, что он сумел дать ему слова и жесты, даже внутреннее какое-то содержание. На своих тонких ножках он держится с необычайным апломбом, в полной гармонии с самим собою, гармонии внешней и внутренней.

Перед нами создание странное, безобразное, смешное. Но все-таки, это создание. Такое впечатление производят на нас китайские изделия из слоновой кости или японская бронза. Как бы мало они ни отвечали нашему вкусу, мы все же должны признать в них произведения истинного искусства.

Если книга удалась, если она произвела впечатление, которого добивался автор, она может создать еще и другой эффект: все зависит от того, сколько раз вы ее перечтете и при каких условиях вы это сделаете.

У меня осталось ощущение, что все страдания Babylas обусловлены одиночеством, его сентиментальной робостью. Забавный гном становится человеком, и, при всей своей робости, занимает место рядом с тем, кто горд. Одно и то же несчастье может терзать смиренного агнца и гордеца, не раскрывающего перед миром своих желаний.

За первой книгой можно было ожидать целого ряда других, написанных с такою же искренностью и объективностью. Его ирония с годами, вероятно, утончилась бы и, перейдя на более общие темы, придала бы его критике большую убедительность. Без иронии нет ничего долговечного. Все романы прошлого, не забытые до сих пор, «Сатирикон», «Дон Кихот», «Золотой Осел» и «Пантагрюэль», сохранились благодаря ей. Ирония или поэзия! Все остальное пресно и плоско. Мы никогда не узнаем, какую силу ирония могла бы приобрести впоследствии под пером Вайета, но несомненно, что дар этот был ему не чужд. Досадно, когда жизнь вторгается в процесс литературной работы и дьявольским жестом опрокидывает чернильницу на начатую страницу.

Нет деятельности, которая была бы унизительна как таковая. Нет темы, достойной презрения. Ум с одинаковым успехом обеспечивает писателю временное торжество на житейском поприще, как и управляет его литературным трудом. Необходимо только, чтобы он был. Если он есть, он действует. А везде, где он проявляет свою активность, чувствуется его благотворное влияние.

Макс Эскамп

Поистине это душа Фландрии, душа всего высокого. Где бы он ни находился, среди голой равнины или в пышно убранном соборе, чем бы он ни любовался, меланхолическими волами желто-серой Шельды или старинными витражами цвета морской воды, чем бы он ни увлекался, нежными фламандками с голыми руками или иконами Богоматери: «Marie aux cloches» [187] , «Marie aux îles» [188] , «Marie des beaux navires» [189] , Макс Эскамп всегда остается поэтом счастливой Фландрии. Его Фландрия счастлива, потому что над ее мачтами и колокольнями сияет звезда, как сияла она над Вифлеемом. Его очаровательная поэзия преображает душу.

Но, прежде всего, прочтем вместе с ним песни фламандского бедняка. Их шесть, потому что по воскресеньям поют колокола:

Бедняк зашел ко мне на двор,

Он песни продавать хотел,

Как Пасху колокол пропел

И пташкой лес весь зазвенел,

Бедняк зашел ко мне на двор.

Поэт записал песни фламандской недели. Затем он создал ряд икон, отличающихся непосредственностью наивного чувства. Из всего этого он составил маленькую книгу, столь чудесно нежную, что она кажется упавшею под Рождество через трубу. Я люблю, когда у поэта чувствуется вкус к внешней красоте. Люблю видеть красоту мечты, облеченную в красоту реального выражения. Но пусть никто не мечтает достигнуть чистоты искусства, какою отличаются «Шесть Песен Бедняка». Из этого ничего не выйдет. Неделя вся воспета до конца.

Еще сегодня воскресенье, —

И утро в солнечных лучах,

И птички в утренних садах;

Еще сегодня воскресенье, —

И дети в белом облаченьи,

И города вдали в полях,

Дороги в старых деревах,

И море видно в отдаленьи.

Мысли являются Максу Эскампу почти всегда в образах, полных значения. Его поэзия эмблематична. Действительно, в его первом сборнике «Dominical» [190] мы находим иногда описания тех эмблем, которыми обычно украшались назидательные книги, особенно во Фландрии: «Le miroir de Philagie» [191] («Den Spieghel van Philagie»), «Созерцание Мира», («Beschouwing der Vereld»). Чудесное искусство Yan Luiken'a внесло сюда бесконечное разнообразие. На фоне различных обстановок перед нами открывается душа человека то в образе юноши, то в образе молодой девушки, то в образе ребенка. Она откликается на впечатления природы, входит в жизнь, занимается определенным делом, катается в челноке, удит рыбу, охотится, танцует, страдает, срывает розы или чертополох. Большею частью все это проникнуто манерностью и притворной наивностью. Однако, в этих эстампах много мистической поэзии. Вот как ощущает и передает ее Макс Эскамп.