Бухенвальдский набат

«Все для лагеря, ничего для производства вооружения» – это правило было известно всем заключенным. В лагерь проносили не только оружие, но все, что могло пригодиться для жизни: гвозди, ножи, зажигалки, портсигары. И все это – из лучшей меди, высококачественной стали, цветных металлов.

Закону «все для лагеря – значит, все для заключенных» была подчинена и работа других лагерных команд. На вещевом складе старались сохранить в целости одежду, деньги, документы и ценные вещи заключенных (к русским это, разумеется, не имело отношения: мы прибывали в Бухенвальд наги и босы, но для других было важно). Часть одежды из вещевого склада шла в лагерь и разумно распределялась среди заключенных. Со склада обмундирования поступало в лагерь лишнее количество белья, теплых вещей, одеял, обуви. Инвентарь заключенных и эсэсовцев хранился на одном складе – это, конечно, тоже использовалось. Так, СС получали мыло худшего качества, чем заключенные. Советские блоки отапливалось полной нормой угля вместо половины, а лазарет имел угля даже больше, чем ему было нужно. Кроме того, со склада СС заключенные тащили все, что могло пригодиться, вплоть до радиоаппаратуры, из которой потом смонтировали радиопередатчик.

В первые годы существования Бухенвальда, в пору своего неограниченного господства, эсэсовцы знали, что можно поживиться за счет заключенных. Уголовники им усердно помогали, выгадывая и для себя куш. Теперь у них были руки коротки. Поступление всех продуктов взяли под контроль подпольщики. Мясо взвешивалось в лагере, а при всяком удобном случае, когда зазеваются шоферы, на лагерный склад попадали и лишние десятки килограммов. Если поступали большие транспорты заключенных, в суматохе приема записывалось большее количество пайков. А так как речь шла о многих тысячах заключенных, в распоряжении подпольной организации оказывалось часто значительное количество хлеба, картошки, маргарина. Все это распределялось там, где более всего было нужно.

Большим подкреплением для многих заключенных были посылки от Красного Креста и от родных. Товарищи с почты добились того, что эти посылки не попадали в руки эсэсовцев для «контроля», а передавались прямо блоковым. Русским неоткуда было ждать посылок, но кое-что из чужих перепадало и на нашу долю. А ведь лишний кусок хлеба мог стоить подчас человеку жизни!

Но поистине центром сопротивления надо считать лазарет. Построенный несколько лет назад по настоянию и неотступному ходатайству политических, он и при нас еще расширялся. Здесь использовалась любая возможность, чтобы облегчить состояние больного.

Дать освобождение на день-два-пять – это было обычное явление. В лазарете спасали приговоренных к порке и смерти, укрывали на время и насовсем перед транспортами уничтожения, давали передышку «доходягам» из штрафных команд или тем, кого преследовали эсэсовцы.

А скольких здоровых специалистов лазарет приписал к нетрудоспособным, чтобы избавить их от работы на военных заводах!

Несмотря на скудость оборудования, тесноту, нехватку медикаментов, здесь проводилось и лечение. И многих смертников нашим врачам удавалось вновь поставить на ноги. Так был вырван из лап смерти Николай Симаков, заболевший в Бухенвальде туберкулезом.

Но самое опасное предприятие лазарета – передача живым номеров умерших товарищей. К этому прибегали лишь в крайних случаях, когда человека приговаривали к смертной казни и когда он был флюгпунктом – мишенью для каждого стрелка-эсэсовца. Около 150 человек было спасено в Бухенвальде таким образом. Так и Валентин Логунов в свое время получил в лазарете новый номер и стал называться Григорием Андреевым. Так был спасен Алексей Цыганов…

Вот некоторые подробности этой операции «Жизнь». В малый лагерь из бохумской тюрьмы привезли 39 русских, обвиненных в подрывной работе против Германии. Вслед за ними пришел приговор: казнить всех тридцать девять. В одном из них Сергей Харин узнал старшего политрука 259-й стрелковой дивизии, в которой служил сам. Он попросил Степана Бердникова: нельзя ли спасти хоть одного, может быть, двоих? О, это была очень тяжелая задача! Объявить одному, что он останется жить, а 38 его товарищей завтра погибнут! И все-таки это пришлось сделать Степану. Его выбор пал на Алексея Цыганова и Григория Червонского – коммунистов, вожаков группы саботажников.

На следующий день десять из тридцати девяти были повешены. Остальных временно перевели в Большой лагерь, видимо, потому, что крематорий, пострадавший от бомбежки, не справлялся с загрузкой. В тот же день вечером Степан увел двоих и передал Косгерохинскому, работавшему в группе безопасности. А тот отвел их в лазарет. И здесь они «скончались», на их больничных бланках были поставлены жирные кресты, мнимые их трупы увезли в крематорий и сожгли вместе с семью последними товарищами из 39. Алексей Цыганов стал Степаном Онищенко, Гриша Червонский получил фамилию Брыкун. Через несколько дней оба были включены в рабочую команду, которая направлялась в городишко Мойзловец-между Дрезденом и Лейпцигом, но по пути им удалось бежать…

Сложна, полна ежеминутного риска, изобретательности, отчаянной отваги и неброского на вид мужества подпольная жизнь Бухенвальда. И теперь, когда я не только знаю ее, но посвящен во многие ее тайны и хитроумные ухищрения, мне не страшно, не одиноко. Отчаяние больше не приходит ко мне. У меня просто не остается времени для него. Жизнь переполнена заботами, встречами с людьми, конспиративными совещаниями. Бедный Вальтер Эберхардт! Сколько ему приходится волноваться из-за того, что я или Николай Кюнг уходим по ночам, возвращаемся под утро, из-за того, что ко мне все время наведываются люди из других бараков, а он должен быть все время настороже: вдруг нагрянут эсэсовцы. Но я не слышу от него ни одного слова упрека, недовольства. Только внимательный взгляд исподлобья метнет он временами и ни о чем не спросит. Да и о чем спрашивать? Мы хорошо понимаем друг друга: это и есть солидарность – наша опора и надежда в Бухенвальде. Может ли быть иначе – мы свои люди, у нас одна цель и один враг…

Глава 12. Дамоклов меч

Все дальнейшие события смешались в один клубок, и понадобилось какое-то время, чтобы стало понятно, что принесли они лагерю вообще и сопротивлению в частности.

Утро 24 августа 1944 года не предвещало ничего грозного. День был ясный, жаркий – обычный день конца лета, когда все в природе затихает в ароматной истоме, словно предчувствуя скорое увядание. Лагерь полупуст – команды с утра, как обычно, разошлись по работам. На блоках заканчивается уборка. И тут послышался в небе нарастающий гул целой армады самолетов. На это поначалу никто не обратил внимания. В последнее время над нами часто появлялись самолеты союзников, разворачивались где-то неподалеку, а через несколько минут в стороне Веймара, Эрфурта или Лейпцига вставали высоченные дымовые столбы и глухо ухали мощные взрывы. Но над горой Эггерсберг пока было все спокойно. Говорили, что нас спасают огромные красные кресты на белых крышах цехов «Густлов-верке» и ДАУ. Кто знает, может быть, это и так, во всяком случае ни одна бомба не задела Бухенвальд, тогда как, по слухам, многие окружающие города лежали в развалинах.

На сей раз все произошло иначе. Самолеты густыми волнами – десятками, сотнями – заполнили небо над Эттерсбергом, развернулись и низко, с ужасным оглушающим ревом прошли над бараками.

– Бомбить будут! – дико закричал поляк-штубендист Юзеф и вдруг надел на голову табуретку.

Все, кто был в блоке, невольно втянули головы в плечи, и сейчас же над заводами ДАУ и «Густлов-верке» все смешалось в вое, грохоте, свисте. В небо взметнулись глыбы бетона, железа, дерева. Все это падало обратно и снова взметывалось вверх. А самолеты идут и идут – одна волна, вторая, третья… шестая…

В окнах бараков вылетают стекла, осколки барабанят по крыше, тяжелые камни и куски железа залетают в окна.

В дверях барака вдруг появляется Валентин Логунов, что-то кричит, машет руками. Ничего не слышу. Догадываюсь, чего он хочет. Кричу, что есть мочи: