Не плачь, казачка

Глядь — армянка Жанна несет нотную папку на шелковом шнуре. Они были богатые. Отец чувяки шил и в Ейске продавал на базаре. Разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и иду рядом с нею. А как же! Я очень тянулась к звукам фортепьяно.

Учительница старая-престарая. Барыня. Кругом вазы, чистота. Один раз она пообщалась со мной и, не помню почему, предложила заниматься бесплатно. У меня живот заболел от волнения, вертелась без сна. Моментально включилась в новую жизнь. Сперва у них, у армян, учила гаммы и этюдики. Потом склеила две газеты и полностью перерисовала на них в натуральный размер клавиатуру. Я быстренько освоилась: главное — каким пальцем какую клавишу нажимать. Это просто. Они под цифирьками. Походила я, походила, и учительница маму зовет. Мама, помню, сидит как виноватая, босые ноги под стул поджала.

— Пусть ходит, прошу вас, платы не надо.

Мама кашлянула в кулачок и сказала:

— Да почему?.. Пуд муки можем…

— Идите с богом… К следующему занятию жду ее.

Жанна осталась. Мы ушли с мамой, и долго, пока под гору не спустились, доносились до нас звуки унылой гаммы.

И, что интересно, я за очень небольшой срок одолела первую часть «Лунной сонаты» Бетховена. Она несложная. Бабка, видать, приналегла, чтоб заставить меня понять прелесть музыки.

И тут сработала моя плохая черта: добившись «Лунной сонаты», я успокоилась и быстро отключилась от этой волынки. Хватит. Дальше стало нудно и однообразно. «…Раз, и! Раз, и!» Триоли, одна шестнадцатая… Бог ты мой! А как уронила учительница голову на мою руку, я не знала, что делать: или вынуть руку из-под нее, или пусть еще поспит.

…Входим мы в хутор с мамой, я с удовольствием кинулась к «своему народу»:

— А! Вот они!

Присели под забор поглазеть: умерла или еще не умерла старуха. Посреди двора шевелилась серая куча из костей, тряпья и седых торчащих волос. Безумная никак не умирала… Скребла ногтями пыль и сыпала на себя. Звуков уже не слышала; ни воду, ни пищу не принимала. Мама сказала, что в молодости она была красавица. Прожила жизнь одна. Где-то погиб ее жених, и она переехала жить к нам на хутор. За высоким забором да с прикрытыми ставнями провела свой век. В хате у нее было красиво и богато.

Шила бурки и телогрейки на продажу. Много молилась. Батюшка отметил ее красоту и молодость; как-то выразил свое почтение к ней. Она тут же церковь поменяла на другую, стала ходить молиться в станицу. Теперь вот крутится почти голая: морщеная кожа на костях, пыль, серость — останки человека. Когда-то была неприступной, гордой, а надвигающаяся смерть вынудила выйти из дому, сзывая людей для похорон. Посмотрели на старуху и побежали дальше.

…Вот и берег реки Ея. От нее и город Ейск называется. Каюк качается на воде. С нами Веруха. Семечки лузгает, а воду черпать не собирается. Мы с Толиком и сами справились.

— Неси наган, — прошу Толика.

— Батько перепрятал.

— А ты пошукай.

— Ну, нету!

Наган — интересная штука. Его хорошо рассматривать. Он как дядько: молчит, а стрельнуть хочет. Дай ему патроны…

Направились к церкви. Ах, сельская церквушка! Уцепилась за тишину и покой… Угождает человеку блаженным запахом, чистенькими вышитыми полотенцами на иконах. «Не сокруши!! Не убей» — просит с испугом. В небольших оконцах ветки сирени с солнцем поигрывают. Двери открыты. Службы нету, а все равно манит, ласкает и любит человека. Как служба идет, то спасу нет от слез. Поют душевно, красиво. Заслушаюсь, бывало, и по маме плачу. Она сказала, что мы все умрем. Я-то ладно. Может, и не умру… А ты, мамочка, не умирай…

Коровы идут на водопой. Отец Толика присел на лавочку возле своего дома и крутит самокрутку. Теперь коровы сами себе хозяйки: каждая в свой двор войдет, мордой толкнет калитку — и к кадушке с водой. Хозяйки торопятся на дневную дойку. Детвора тоже сами себе хозяева, крутятся, вертятся каждый по-своему. Игрушек у нас никогда не было магазинных, и не заведено было на них рассчитывать. Детская тяга видеть в игрушках людей полностью восполнялась собственноручными изделиями. Кукла Барби обворожительна, но сшитая тряпочная кукла так же дорога и любима. У нее есть имя, одежда; с нею разговаривают дети. Это член семьи. А спринцовка с отрезанным наконечником вполне заменяет мяч.

Дети глухого села не ущербны. Жалобно о них вспоминать не надо. Им, необеспеченным, природа дает взамен большее. Подумать только — сочинить и исполнить елочную игрушку. Включаются и взрослые, происходит творческое единение семьи. Елка в наших краях — это колючий куст терна… А сказки! На закате солнца гуртовались у теплой стены хаты и цепенели от удовольствия слушать сказки или случаи разные.

Для сказок лучше всего были сумерки…

Стали потом кино привозить. Стена хаты была экраном. Артисты с расширенными глазами все моргали, моргали, и живот дышал. Они все дышали, ходили понарошку… А то целоваться начинали. Ну, мы разбредались, а взрослые ни живые ни мертвые впивались в происходящее и реагировали то смехом, то слезами.

Время бежало вместе с нами, мы росли, и я раньше других стала тулиться к подросткам. У них гармошка играет, поглядывают игриво по сторонам. Дядя Федя слепой наяривает, а молодежь пританцовывает, и руками дотрагиваются друг до друга. Нас прогоняли, но не так-то просто прогнать подрастающее существо. Я стала упрямо искать гармошку и ее окружение.

Однажды забилось мое сердце, я почуяла подвох: гармошка с компанией улетела в соседнее село. Ночь. Летняя темная ночь, без звезд. Закусив губы, помчалась по бурьяну. Ветер то доносил звуки гармошки, то они пропадали. Никакая сила меня остановить не могла. Найду! Километра четыре надо было преодолеть. Найду! Я к ним хочу! Темно, но лай собак помогал чувствовать направление. Нашла! Не спеша приблизилась к «предателям». Никто меня не заметил и не прогнал. Но парень один обидел сильно: ни с того ни с сего шлепнул ладонью по заднице. Очень больно и очень сильно.

Никто не прореагировал. Еще бы! Улыбочки да воркованье для них важней всего.

Плакать я не стала, чтоб не засмеяли. Не заметили, ну и не заметили…

Выбрала момент и тихо направилась в темноту, обратно на хутор. Мама у калитки стояла. Я не дала ей ничего сказать.

— Мамочка, не ругайся. Я всегда буду около нашей хаты гулять.

Пресекли мой прыжок — обидно, больно пресекли: «Не гуляй, еще рано!..» Ну что ж — на ловца и зверь бежит. Пригнал как-то парень велосипед маме — это из Краснодара прислали тем, кому по комсомольской работе надо по хуторам и селам ездить.

— Тетя Ира, распишитесь.

Мама без выражения на лице расписалась, и парень вкатил велосипед во двор… Тут и началось.

Мама и не подумала учиться ездить. И стыдновато как-то, и неведомо. Я же ухватилась за велосипед как сатана. Мама не противилась — пусть ребенок забавляется на глазах. Сколько поту я пролила, сколько шишек себе набила, пока не уловила, как именно надо тронуться с места. И веревку от дерева к дереву привязывала, чтоб держаться за нее, и детвора помогала как могла — не получается! Ноги до педалей не доставали — я в раму, согнувшись. Один парень показал — не получается как у него…

И вдруг уловила! Уловила! Еду! Ехать-то еду, но останавливаться не могу. Дыхание сперло от успеха, но… как же остановиться? Только падать — один-единственный способ. А ехать — еду! Прекрасно. Собралась компания с гармошкой… Я проехала с шиком мимо, а там будь что будет… Докатила до конца хутора, смотрю, Надька Сильченко двор подметает.

— Надь-ка! — заорала я.

Пролетела — и мимо. Наехала на бугор, велосипед — в одну сторону, я — в другую…

Лежу на спине, смотрю на небо… Вот вам всем!

Я слышала, как они завизжали, испугавшись моего велосипеда. И Надька тоже ошалела… «Прекрасно… Я доучусь, я смогу!..»

…Звук гармошки гипнотизировал меня. В ее тембре содержалась нарождающаяся во мне тяга к парням. А гармошка — она негордая. И грает себе везде, где попросят. Зачастили и на нашем хуторе гульбу справлять. И сейчас помню душевность гармошки, сентиментальность и тихое единение окружающих.