Не плачь, казачка

— Знаешь, дочка, я сельский человек, а природу не знаю… Некогда было изучать. Все работа, работа. А сейчас все знаю: и время зари, и когда какие птицы щебетать начинают. Ну ладно, вот выберусь из болезни… Ничего мне не надо, только глядеть на вас. Это великое счастье — на своих детей смотреть…

— Да, мама, хорошо, что нас много.

— Вы, дети, проследите за Дарьей Васильевной, чтоб она не подстроила чего-нибудь божественного.

— А чего? Она ж твоя подруга.

— Я знаю все ее уловки. Помните, что я коммунистка? Проследите, чтоб никаких свечек, тем более икон.

— Успокойся, дыши ровнее. Дарьи Васильевны нет в совхозе.

Ее сухое, желтое лицо выразило недовольство: не проводить свою подругу в последний путь, как же так?

— Больно, больно! Укол скорее!

Побежали за Ниночкой Зайцевой. Она на медсестру училась.

От укола мама успокоилась и почти до самого вечера моргала и смотрела в потолок. Потом прошептала:

— Нонна, я тебя вот о чем попрошу… Слушай меня, доченька, внимательно. Дети! Сделайте, как я прошу… — Медленно она старалась внушить нам что-то. — Как я умру, позовите старушку с книгой, потушите электричество и зажгите свечи. Принесите иконку от Васильевны, поставьте передо мной… Пусть будет как положено…

Она надолго замолчала, мы сидели и поглаживали ее руки. Открыла глаза, улыбнулась — и всё.

Мы исполнили ее пожелание, обряд свершили как полагается. Я в душе довольна была, видя, как старушка, встав на колени, читала и читала молитвы всю ночь… И свечи были какими-то теплыми, иконка. К этому времени Дарья Васильевна включилась во все. Когда мы шли за гробом, нам непривычно было то, что люди клали деньги маме к ногам.

— Это ничего… Это так надо — на поминки… — пояснила женщина. — Люди от души… преподношение.

Кажется, совсем недавно большой блестящий автобус забирал маму, трех моих сестер и увозил их из совхоза в Большой театр на репетицию предстоящего концерта самодеятельности, в котором будут выступать артисты со всей страны. Это была ее стихия! Как пылко она распоряжалась аранжировкой, чтоб петь на четыре голоса. Жаль было маму: мы видели, как она держалась за правый бок перед выходом, превозмогая боль.

— Сестры Мордюковы! — объявляют.

Я сижу в партере, наслаждаюсь красивым пением, горжусь своими самыми близкими. Меня в концерт не включили, потому что я профессиональная актриса.

В последний раз, возвратившись с репетиции, мама с белыми губами села на табуретку и сказала:

— Простите меня, дети, больше не поеду.

Вскоре ее забрали в стационарную больницу. Руководитель самодеятельности расстроился. Оставил сестер моих Люду и Наташу спеть в два голоса «Сулико». Иностранцы аплодировали им вовсю: две хорошенькие девушки со светлыми косами прекрасно исполнили песню на грузинском языке. Получили приз: газовые косыночки и браслеты грузинской чеканки. Мастер — Коба Гурули. Когда пришли к маме, она приподнялась на постели и, радостная, попросила дочерей: спойте «Сулико» как там и станьте так же, как там, на сцене.

Да, она могла бы стать прекрасной актрисой, это все замечали. Известные режиссеры и актеры интересовались, когда приедет Ирина Петровна. Я уже писала, что ею восхищался Алексей Денисович Дикий. Он грустнел даже, слушая мамино пение. Самойлов, Герасимов, Шпрингфельдт, все они были в восторге от тембра ее голоса, ее музыкальности. Как же несправедлива судьба. Только стали выпутываться из тисков тяжелой жизни. Попели бы на радость себе и людям. Нет, умирай! Да помучительней, подольше!

Плакать уходили в лес, чтобы она не видела наших слез.

— Как умру, не плачьте… Пойте наши песни, которые мы вместе пели.

Материнское сердце как бы загодя, авансом утешало плачущих детей.

С похорон пришли, я села к столу, кем-то накрытому для поминок, и подумала: «Я не дочь… я ничья не дочь. Я тетка». Физически прочувствовала — тетка.

Мамочка, дорогая, мне и сейчас тебя не хватает, хотя я уже старше, чем была ты.

Часть II

Не плачь, казачка!

Утречко

Раннее летнее утро. Цветет яблоня. Сидим под нею и завтракаем. Появляется в частоколе личико соседского мальчика Толи.

— Нонк! Вы завтракаете?

Я ехидно молчу — обижена на него.

— Вы пышки едите?

— Пышки, — говорит мама.

— Нонк! Если б у меня были пышки, я б тебе дал.

— А вы еще не завтракали?

— Не-е, у нас корова не доится…

Я как можно выше поднимаю пышку, намазанную медом, и, задрав голову, откусываю.

— Нонк, вы с медом пышки едите?

— С медом! — отвечаю.

— Если б у меня был мед, я б тебе дал.

— Заходи, — приглашает мама.

— Ему нельзя, — говорю.

— Почему, Толик?

— Батько и мамка сказали, шо ваш батько — дурак. Ваш батько в красной рубашке ходит.

— А вы кулаки! — обижаюсь я.

— Цыть! — шлепнула мама ладонью по столу. — Вас еще на свете не было, когда их раскулачили!

— Нонк! Мы раскулаченные…

— А погоны от беляков, — кольнула я, — где прячете? В кувшине на горище?

— Тетя Ира, — осторожно обращается Толя к маме, — ваша корова погуляла, так давайте десять рублей — батько послал…

Мама без слов берет из-под клеенки деньги, чтобы отдать ему для отца-пастуха.

— Ну, иди уже… — дразню его, едва терплю — скорей бы помириться. Вижу, он, как бычок, крутит чубом и кряхтит… — Толик, ты чего?

Он заплакал, не поднимая лица.

— Я застря-ал…

Ну, я тут как тут — забегаю за забор, приседаю на корточки, разглядываю его лицо. Слезы капают мне на плечо. Мама рядом.

— Ох ты, батюшки! Чернобровенький ты наш казачок…

Она побежала в сарай, взяла колун и поддела доску частокола. Доска упала на землю.

Я Толику — и пышку, и молока в кружечке. Он взял, но не сразу приступил к угощению — отдышался сперва. Привалился спиной к забору и принялся жевать пышку, запивая молоком. Я сижу рядом — помирились, значит. Вдруг как выскочит из-за угла ватага детворы да как закричит на весь хутор:

— Ур-ра-а! Нонка, Толик! Побегли кабана топтать!

Я дернулась было, но глянула на Толика.

— Сперва гроши отнесу, — допивая молоко и запихивая в рот пышку, ответил он.

— Ладно! А я побежала! Скорей!

Кабана топтать — это дело! Когда его заколют, форсункой шерсть спалят, пускают детей прыгать на туше, чтоб сало от мяса отошло. Топчем, бывало, смеемся, визжим — дело делаем!

Как по команде вылетаем из амбара — хватит. Перевернуть кабана на другой бок надо. Это взрослые делают. Как перевернут, опять нас кликнут. Прибежим — куда мы денемся! Летим дальше, пыль на дороге поднимаем. У кого родимое пятно на затылке, кто белобрысый, кто собакой укушенный…

А я — Нонка! Нарекли невинное дитя… При чем там была Нонна? Среди казацких хат, кубанских степей разве это имя для вовсе не поэтической девочки с пыльными ногами? Как ни вдалбливала мне мама любовь и память о той девушке Нонне, что приехала когда-то из Москвы комсомольские дела проверять, я все равно ее не полюбила, потому что не видела никогда. Казачки отводили иногда душу, рассказывая с издевкой, как мама понесла меня, запеленутую, в сельсовет, где сидела делопроизводитель — такая же молодая комсомолка. Долго она листала толстую книгу с именами, чтоб по-человечески записать.

— Такого нема, Петровна…

На Кубани родившую ребенка называли по отчеству, какая б молодая она ни была. Мама, рассказывают, ткнулась в кулек с дочкой и зарыдала.

— Не плачь! Постой… Сейчас ноябрь — так? Запишем — Ноябрина… Возьмешь первый слог и последний — будет Нона.

Мама еще горше заплакала:

— Там же две буквы «нэ»!..

— Подставим — и всё! Не плачь…

Подставили, я и стала гасать (прыгать) по жизни Нонной. Кубанцы называли меня «Нонк» — и не иначе. Сейчас, правда, высокими голосами кричат по телефону из Краснодарского края, Нонной Викторовной называя, и приглашают приехать с творческими вечерами. А тогда — Нонка! Нонк! — кувыркались в детских радостях своих…